Неточные совпадения
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку, когда в самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет, до этого
еще далека песня.
Тут и почище тебя есть,
а до сих пор
еще не генералы.
Милон. Я подвергал ее, как прочие.
Тут храбрость была такое качество сердца, какое солдату велит иметь начальник,
а офицеру честь. Признаюсь вам искренно, что показать прямой неустрашимости не имел я
еще никакого случая, испытать же себя сердечно желаю.
Тут же, кстати, он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления горчицы,
а потому на первый раз ограничился тем, что объявил это употребление обязательным; в наказание же за ослушание прибавил
еще прованское масло. И в то же время положил в сердце своем: дотоле не класть оружия, доколе в городе останется хоть один недоумевающий.
Выступил
тут вперед один из граждан и, желая подслужиться, сказал, что припасена у него за пазухой деревянного дела пушечка малая на колесцах и гороху сушеного запасец небольшой. Обрадовался бригадир этой забаве несказанно, сел на лужок и начал из пушечки стрелять. Стреляли долго, даже умучились,
а до обеда все
еще много времени остается.
— Должно дома, — сказал мужик, переступая босыми ногами и оставляя по пыли ясный след ступни с пятью пальцами. — Должно дома, — повторил он, видимо желая разговориться. — Вчера гости
еще приехали. Гостей — страсть…. Чего ты? — Он обернулся к кричавшему ему что-то от телеги парню. — И то! Даве
тут проехали все верхами жнею смотреть. Теперь должно дома.
А вы чьи будете?..
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин
тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с половиной рублей,
а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее всё
еще не было сделано.
— К чему
тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучать меня? Я сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты делаешь, — чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь,
а я не могу!
Бросил всё — карьеру, меня, и тут-то она
еще не пожалела его,
а нарочно убила его совсем.
— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был
еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой,
а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как
тут еще водка — пропадший человек!
В ответ на это Чичиков свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленное масло, отправил в рот,
а губы и руки вытер салфеткой. Повторивши это раза три, он попросил хозяйку приказать заложить его бричку. Настасья Петровна
тут же послала Фетинью, приказавши в то же время принести
еще горячих блинов.
Например, затеявши какое-нибудь благотворительное общество для бедных и пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого похвального поступка задаем обед всем первым сановникам города, разумеется, на половину всех пожертвованных сумм; на остальные нанимается
тут же для комитета великолепная квартира, с отоплением и сторожами,
а затем и остается всей суммы для бедных пять рублей с полтиною, да и
тут в распределении этой суммы
еще не все члены согласны между собою, и всякий сует какую-нибудь свою куму.
Из коляски была принесена шкатулка, и
тут же было из нее вынуто десять тысяч Хлобуеву; остальные же пять тысяч обещано было привезти ему завтра: то есть обещано; предполагалось же привезти три; другие потом, денька через два или три,
а если можно, то и
еще несколько просрочить.
Как-то в жарком разговоре,
а может быть, несколько и выпивши, Чичиков назвал другого чиновника поповичем,
а тот, хотя действительно был попович, неизвестно почему обиделся жестоко и ответил ему
тут же сильно и необыкновенно резко, именно вот как: «Нет, врешь, я статский советник,
а не попович,
а вот ты так попович!» И потом
еще прибавил ему в пику для большей досады: «Да вот, мол, что!» Хотя он отбрил таким образом его кругом, обратив на него им же приданное название, и хотя выражение «вот, мол, что!» могло быть сильно, но, недовольный сим, он послал
еще на него тайный донос.
Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши
тут же с небольшим половину, похвалил его. И в самом деле, пирог сам по себе был вкусен,
а после всей возни и проделок со старухой показался
еще вкуснее.
—
А! — Он
тут же развернул ее, пробежал глазами и подивился чистоте и красоте почерка. — Славно написано, — сказал он, — не нужно и переписывать.
Еще и каемка вокруг! кто это так искусно сделал каемку?
— Это, однако ж, странно, — сказала во всех отношениях приятная дама, — что бы такое могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь,
тут ровно ничего не понимаю. Вот уже во второй раз я все слышу про эти мертвые души;
а муж мой
еще говорит, что Ноздрев врет; что-нибудь, верно же, есть.
— Слушайте!..
еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках,
а то беда, что запрягают уже не коней,
а просто православных христиан. Слушайте!
еще не то расскажу: уже говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове!
А вы
тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете.
А как привели Николая,
тут он меня, после вас, и вывел: я тебя
еще, говорит, потребую и
еще спрашивать буду…
— Вот
тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока
еще в больницу тащить,
а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас,
а то он умрет до больницы-то…
— Это пусть,
а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь
тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да
еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта,
а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
Но по какой-то странной, чуть не звериной хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть до времени свои силы, притаиться, прикинуться, если надо, даже
еще не совсем понимающим,
а между тем выслушать и выведать, что такое
тут происходит?
—
А по-моему, коль ты сам не решаешься, так нет
тут никакой и справедливости! Пойдем
еще партию!
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была
тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели,
а может быть, чтобы хоть минуту
еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
—
А я об вас
еще от покойника тогда же слышала… Только не знала тогда
еще вашей фамилии, да и он сам не знал…
А теперь пришла… и как узнала вчера вашу фамилию… то и спросила сегодня:
тут господин Раскольников где живет?.. И не знала, что вы тоже от жильцов живете… Прощайте-с… Я Катерине Ивановне…
Ну, да это, положим, в болезни,
а то вот
еще: убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит, — нет, уж какой
тут Миколка, голубчик Родион Романыч,
тут не Миколка!
Пришел я после обеда заснуть, так что ж бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю
еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним образом перессорились,
а тут на чашку кофею позвала.
Ты
тут ни при чем, так наплевать на них; мы же над ними насмеемся потом,
а я бы на твоем месте их
еще мистифировать стал.
Кудряш. Нет, Борис Григорьич, вы, я вижу, здесь
еще в первый раз,
а у меня уж
тут место насиженное, и дорожка-то мной протоптана. Я вас люблю, сударь, и на всякую вам услугу готов;
а на этой дорожке вы со мной ночью не встречайтесь, чтобы, сохрани Господи, греха какого не вышло. Уговор лучше денег.
Вот
еще какие земли есть! Каких-то, каких-то чудес на свете нет!
А мы
тут сидим, ничего не знаем.
Еще хорошо, что добрые люди есть; нет-нет да и услышишь, что на белом свету делается;
а то бы так дураками и померли.
1-й (осматривая стены).
А ведь
тут, братец ты мой, когда-нибудь, значит, расписано было. И теперь
еще местами означает.
Паратов. Чему
тут нравиться! Кому он может нравиться!
А еще разговаривает, гусь лапчатый!
Ну что? не видишь ты, что он с ума сошел?
Скажи сурьезно:
Безумный! что он
тут за чепуху молол!
Низкопоклонник! тесть! и про Москву так грозно!
А ты меня решилась уморить?
Моя судьба
еще ли не плачевна?
Ах! боже мой! что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна!
— Кто такой Аркадий Николаич? — проговорил Базаров как бы в раздумье. — Ах да! птенец этот! Нет, ты его не трогай: он теперь в галки попал. Не удивляйся, это
еще не бред.
А ты пошли нарочного к Одинцовой, Анне Сергеевне,
тут есть такая помещица… Знаешь? (Василий Иванович кивнул головой.) Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел сказать, что умирает. Ты это исполнишь?
— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся
еще тут,
а надо умирать!.. Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть от жизни,
а я… Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто там плачет? — прибавил он погодя немного. — Мать? Бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом?
А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?
«Мама,
а я
еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою.
Тут Клим испуганно позвал...
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда
еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они
тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я
еще поплакала.
А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим
еще раз услышал не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя,
а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
Безбедов не отвечал на его вопросы, заставив Клима пережить в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно было видеть Безбедова испуганным и жалким, потом показалось, что этот человек сокрушен не тем, что стрелял,
а тем, что не убил, и
тут Самгин подумал, что в этом состоянии Безбедов способен и
еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя себя в опасности, он строго, деловито начал успокаивать его.
Красавина. Верно тебе говорю. Так что же придумали: до которых пор сочтут, это запишут, да опять цифирь-то сначала и оборотят. Вот как! Так что ж
тут мудреного, что мы денег не сочли? Ну деньги деньгами — это само по себе,
а еще дом.
Бальзаминов. Меня раза три травили. Во-первых, перепугают до смерти, да
еще бежишь с версту, духу потом не переведешь. Да и страм! какой страм-то, маменька! Ты
тут ухаживаешь, стараешься понравиться — и вдруг видят тебя из окна, что ты летишь во все лопатки. Что за вид, со стороны-то посмотреть! Невежество в высшей степени… что уж
тут!
А вот теперь, как мы с Лукьян Лукьянычем вместе ходим, так меня никто не смеет тронуть.
А знаете, маменька, что я задумал?
— Нет, — сказала она, — нам некогда цветами заниматься. Это дети с Акулиной ходили в графский сад, так садовник дал,
а ерани да алоэ давно
тут,
еще при муже были.
— Ну, — продолжал Обломов, — что
еще?.. Да
тут и все!.. Гости расходятся по флигелям, по павильонам;
а завтра разбрелись: кто удить, кто с ружьем,
а кто так, просто, сидит себе…
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось
еще к характеристике другого; — „другой“… —
тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело…
А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
—
Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом?
А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да
тут с ума сойдешь!
А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
— Погоди, дай
еще подумать. Да,
тут нечего уничтожить,
тут закон. Так и быть, кум, скажу, и то потому, что ты нужен; без тебя неловко.
А то, видит Бог, не сказал бы; не такое дело, чтоб другая душа знала.
— Ты знаешь, сколько дохода с Обломовки получаем? — спрашивал Обломов. — Слышишь, что староста пишет? доходу «тысящи яко две помене»!
А тут дорогу надо строить, школы заводить, в Обломовку ехать; там негде жить, дома
еще нет… Какая же свадьба? Что ты выдумал?
—
А вот
тут пишут, — читал он
еще, — что сочинения госпожи Жанлис перевели на российский язык.
— Ах ты, Боже мой!
Тут староста пишет, что дохода «тысящи две яко помене»,
а он
еще портер набавил! Ну, хорошо, купи портеру.
Да если б ты
еще был честен, так никто бы тебя и не корил этим,
а ты наворовал денег — внук мой правду сказал, — и
тут, по слабости, терпели тебя, и молчать бы тебе да каяться под конец за темную жизнь.
Он знал и прежде ее упрямство, которого не могла сломать даже страсть, и потому почти с отчаянием сделал последнюю уступку, решаясь жениться и остаться
еще на неопределенное время, но отнюдь не навсегда,
тут, в этом городе,
а пока длится его страсть.