Неточные совпадения
Опричники уселись, но
не начинали обеда, ожидая государя. Вскоре стольники попарно вошли в палату и
стали у царских кресел; за стольниками шествовали дворецкий и кравчий.
Разговоры
становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого человека, который несколько часов перед тем спас его от медведя. Князь спросил об нем
у соседей, но никто из земских
не знал его. Молодой опричник, облокотясь на стол и опустив голову на руки, сидел в задумчивости и
не участвовал в общем веселье. Князь хотел было обратиться с вопросом к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
Теперь Онуфревне добивал чуть ли
не десятый десяток. Она согнулась почти вдвое; кожа на лице ее так сморщилась, что
стала походить на древесную кору, и как на старой коре пробивается мох, так на бороде Онуфревны пробивались волосы седыми клочьями. Зубов
у нее давно уже
не было, глаза, казалось,
не могли видеть, голова судорожно шаталась.
На тебя и
у самого
у господа терпения-то
не станет.
Так гласит песня; но
не так было на деле. Летописи показывают нам Малюту в чести
у Ивана Васильевича еще долго после 1565 года. Много любимцев в разные времена пали жертвою царских подозрений.
Не стало ни Басмановых, ни Грязного, ни Вяземского, но Малюта ни разу
не испытал опалы. Он, по предсказанию старой Онуфревны,
не приял своей муки в этой жизни и умер честною смертию. В обиходе монастыря св. Иосифа Волоцкого, где погребено его тело, сказано, что он убит на государском деле под Найдою.
— Ишь как руда точится! — продолжал он, — ну как ее унять? Кабы сабля была
не наговорная, можно б унять, а то теперь… оно, пожалуй, и теперь можно, только я боюсь. Как
стану нашептывать, язык
у меня отымется!
«Вот и вправду веселые люди, — подумал он, — видно, что
не здешние. Надоели мне уже мои сказочники. Всё одно и то же наладили, да уж и скоморохи мне наскучили. С тех пор как пошутил я с одним неосторожно,
стали все меня опасаться; смешного слова
не добьешься; точно будто моя вина, что
у того дурака душа
не крепко в теле сидела!»
То
не два зверья сходилися, промежду собой подиралися; и то было
у нас на сырой земли, на сырой земли, на святой Руси; сходилися правда со кривдою; это белая зверь — то-то правда есть, а серая зверь — то-то кривда есть; правда кривду передалила, правда пошла к богу на небо, а кривда осталась на сырой земле; а кто
станет жить
у нас правдою, тот наследует царство небесное; а кто
станет жить
у нас кривдою, отрешен на муки на вечные…“
— Да это она и есть, сокол ты наш, она-то и есть, Рязанская-то. Мы на самом кресте живем. Вот прямо пойдет Муромская, а налево Владимирская, а сюда вправо на Рязань! Да
не езди теперь, родимый ты наш,
не езди теперь,
не такая пора; больно
стали шалить на дороге. Вот вчера целый обоз с вином ограбили. А теперь еще, говорят, татары опять проявились. Переночуй
у нас, батюшка ты наш, отец ты наш, сокол ты наш, сохрани бог, долго ль до беды!
Серебряный был крепок к вину, но после второй стопы мысли его
стали путаться. Напиток ли был хмельнее обыкновенного или подмешал туда чего-нибудь Басманов, но
у князя голова заходила кругом; заходила кругом, и ничего
не стало видно Никите Романовичу; слышалась только бешеная песня с присвистом и топанием да голос Басманова...
Ты, мой меч-кладенец, вертись и крутись, ты вертись и крутись, как
у мельницы жернова вертятся, ты круши и кроши всяку
сталь, и уклад, и железо, и медь; пробивай, прорубай всяко мясо и кость; а вражьи удары чтобы прядали от тебя, как камни от воды, и чтобы
не было тебе от них ни царапины, ни зазубрины!
— Государь, — ответил князь, которого лицо было покрыто смертельною бледностью, — ворог мой испортил меня! Да к тому ж я с тех пор, как оправился, ни разу брони
не надевал. Раны мои открылись; видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня
у поля
стал!
— Да все бормочет; трудно разобрать. Одно поняли мы, когда
стали ему вертлюги ломать: «Вяземский, дескать,
не один ко мне езживал; езживал и Федор Алексеевич Басманов, и корень-де взял
у меня, и носит тот корень теперь на шее!»
—
Не уйду! — произнес упорно юродивый, уцепясь за конскую сбрую, но вдруг засмеялся и
стал пальцем показывать на Иоанна. — Смотрите, смотрите! — заговорил он, — что это
у него на лбу? Что это
у тебя, Ивашко?
У тебя рога на лбу!
У тебя козлиные рога выросли! И голова-то твоя
стала песья!
— Я дело другое, князь. Я знаю, что делаю. Я царю
не перечу; он меня сам
не захочет вписать; так уж я поставил себя. А ты, когда поступил бы на место Вяземского да сделался бы оружничим царским, то был бы в приближении
у Ивана Васильевича, ты бы этим всей земле послужил. Мы бы с тобой
стали идти заодно и опричнину, пожалуй, подсекли бы!
Он
стал небрежен в одежде, высокий
стан его согнулся, очи померкли, нижняя челюсть отвисла, как
у старика, и только в присутствии других он делал усилие над собою, гордо выпрямлялся и подозрительно смотрел на окольных,
не замечает ли кто в нем упадка духа.
Неточные совпадения
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я
не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия —
не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные //
У нас труду
не учатся. //
У нас чиновник плохонький, // И тот полов
не выметет, //
Не станет печь топить… // Скажу я вам,
не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса //
Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята
у солнышка, //
У снегу белизна, //
У маку губы алые, // Бровь черная
у соболя, //
У соболя сибирского, //
У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… //
Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.
Стали у барина ножки хиреть, // Ездил лечиться, да ноги
не ожили…
«
Не все между мужчинами // Отыскивать счастливого, // Пощупаем-ка баб!» — // Решили наши странники // И
стали баб опрашивать. // В селе Наготине // Сказали, как отрезали: // «
У нас такой
не водится, // А есть в селе Клину: // Корова холмогорская, //
Не баба! доброумнее // И глаже — бабы нет. // Спросите вы Корчагину // Матрену Тимофеевну, // Она же: губернаторша…»
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая
статья. // Да быть шутом гороховым, // Признаться,
не хотелося. // И так я на веку, //
У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли мир // (Сказал я, миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, // Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»