Неточные совпадения
Крик его, как плетью, ударил толпу. Она глухо заворчала и отхлынула прочь. Кузнец поднялся на ноги, шагнул к мёртвой жене, но круто повернулся назад и — огромный, прямой — ушёл в кузню. Все видели, что, войдя туда, он сел на наковальню, схватил руками голову, точно она вдруг нестерпимо заболела
у него, и начал качаться вперёд и назад. Илье
стало жалко кузнеца; он ушёл прочь от кузницы и, как во сне,
стал ходить по двору от одной кучки людей к другой, слушая говор, но ничего
не понимая.
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то
стало казаться, что купец этот должен быть похож на дедушку Еремея, — такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой стоял высокий мужик с огромным животом. На голове
у него
не было ни волоса, но лицо от глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
Дни тянулись один за другим, как длинные, серые нити, разматываясь с какого-то невидимого клубка, и мальчику
стало казаться, что конца
не будет этим дням, всю жизнь он простоит
у дверей, слушая базарный шум.
— Что-то я
не понимаю этого, Илюша, —
у меня трактир в голове, — шумит!.. Тук, тук, тук… Мне слабо думаться
стало… И в глазах и в душе всё одно… Всё — это самое…
Когда, наконец,
у него
не стало больше терпения лежать одиноко в маленькой комнатке, сквозь доски стен которой просачивались мутные и пахучие звуки из трактира, он встал и пошёл гулять.
Илья,
не отрывая глаз, смотрел, как ловко она ходит по комнате, вздёрнув носик, ласково поглядывая на Павла, весело разговаривая, и ему
стало грустно при мысли, что
у него нет такой подруги.
Илья учился
у неё этой неуклонной твёрдости в достижении цели своей. Но порой, при мысли, что она даёт ласки свои другому, он чувствовал обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним с особенною яркостью вспыхивала мечта о лавочке, о чистой комнате, в которой он
стал бы принимать эту женщину. Он
не был уверен, что любит её, но она была необходима ему. Так прошло месяца три.
С того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова
стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали
у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он
не мог найти себе места в доме, пошёл к Матице и увидал бабу сидящей
у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул...
— Эх, умереть бы! — говорил он скрипящим голосом. — Лежу вот и думаю: интересно умереть! — Голос
у него упал, зазвучал тише. — Ангелы ласковые… На всё могут ответить тебе… всё объяснят… — Он замолчал, мигнув, и
стал следить, как на потолке играет бледный солнечный луч, отражённый чем-то. — Машутку-то
не видал?..
Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, — и встретил перед собой грудь женщины. Она
не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась к нему. Он тоже
не мог отступить: за спиной его была дверь. А она
стала смеяться… тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её плечи, и руки
у него дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом...
Самовар свистит тише, но пронзительнее. Этот тонкий звук надоедливо лезет в уши, — он похож на писк комара и беспокоит, путает мысли. Но закрыть трубу самовара крышкой Илье
не хочется: когда самовар перестаёт свистеть, в комнате
становится слишком тихо… На новой квартире
у Лунёва появились неизведанные до этой поры им ощущения. Раньше он жил всегда рядом с людьми — его отделяли от них тонкие деревянные переборки, — а теперь отгородился каменными стенами и
не чувствовал за ними людей.
«Ага! Так ты меня затем крепко обнимаешь, чтобы в карман мне незаметно залезть?» — мысленно говорил он Татьяне Власьевне. И тут же решил, пустив в оборот все свои деньги, выкупить магазин
у сожительницы, порвать связь с нею. Решить это ему было легко. Татьяна Власьевна и раньше казалась ему лишней в его жизни, и за последнее время она
становилась даже тяжела ему. Он
не мог привыкнуть к её ласкам и однажды прямо в глаза сказал ей...
С преувеличенной вежливостью Илья взял её за руку, вёл к столу, наклоняясь и заглядывая ей в лицо и
не решаясь сказать, какая она
стала. А она была невероятно худая и шагала так, точно ноги
у неё подламывались.
— Ишь какой, — равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо осталось неподвижным. Потом она
стала пить чай, а руки
у неё тряслись, блюдечко стучало о зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и
не знал — жалко ему Машу или
не жалко?
Илья
стал просить
у неё прощения. А она уже
не слушала его, убедительно поучая Павла...
Неточные совпадения
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я
не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия —
не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные //
У нас труду
не учатся. //
У нас чиновник плохонький, // И тот полов
не выметет, //
Не станет печь топить… // Скажу я вам,
не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса //
Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята
у солнышка, //
У снегу белизна, //
У маку губы алые, // Бровь черная
у соболя, //
У соболя сибирского, //
У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… //
Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.
Стали у барина ножки хиреть, // Ездил лечиться, да ноги
не ожили…
«
Не все между мужчинами // Отыскивать счастливого, // Пощупаем-ка баб!» — // Решили наши странники // И
стали баб опрашивать. // В селе Наготине // Сказали, как отрезали: // «
У нас такой
не водится, // А есть в селе Клину: // Корова холмогорская, //
Не баба! доброумнее // И глаже — бабы нет. // Спросите вы Корчагину // Матрену Тимофеевну, // Она же: губернаторша…»
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая
статья. // Да быть шутом гороховым, // Признаться,
не хотелося. // И так я на веку, //
У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли мир // (Сказал я, миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, // Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»