Неточные совпадения
И когда объявлено было крестьянское освобождение,
то и с уставной грамотой Селина первая в уезде покончила, без жалоб, без гвалта, без судоговорений: что следует отдала,
да и себя не обидела.
А наконец, возвращаюсь я однажды с родов домой, а меня прислуга встречает: «Ведь Прохор-то Семеныч — это муж-то мой! — уж с неделю дома не бывал!» Не бывал
да не бывал,
да так с
тех пор словно в воду
и канул.
Да, мне
и теперь становится неловко, когда я вспоминаю об этих дележах,
тем больше, что разделение на любимых
и постылых не остановилось на рубеже детства, но прошло впоследствии через всю жизнь
и отразилось в очень существенных несправедливостях…
Прогневается на какого-нибудь «не так ступившего» верзилу,
да и поставит его возле себя на колени, а не
то так прикажет до конца обеда земные поклоны отбивать.
— А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю?
да, возьму
и сошлю!
И никто меня за это не осудит, потому что я мать: что хочу,
то над детьми
и делаю! Сиди там
да и жди, пока мать с отцом умрут,
да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
Хотя время еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий
и душный день. Беседа идет о
том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый день за пяльцы
да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары
и духоты.
— Нет, говорит, ничего не сделал; только что взяла с собой поесть,
то отнял.
Да и солдат-то, слышь, здешний, из Великановской усадьбы Сережка-фалетур.
— Ну, бабу из клубники сделай.
И то сказать, без пути на погребе ягода плесневеет. Сахарцу кусочка три возьми
да яичек парочку… Ну-ну, не ворчи! будет с тебя!
— Не властна я, голубчик,
и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал,
и я бы тебя не ловила.
И жил бы ты поживал тихохонько
да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там
и хлебца,
и молочка,
и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят,
то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню
и знаю, что я тоже слуга!
И ты слуга,
и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его
да накормите, а не
то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу —
и с богом!
А он в ответ: «
Да уж потерпите; это у него характер такой!.. не может без
того, чтоб спервоначалу не измучить, а потом вдруг возьмет
да в одночасье
и решит ваше дело».
Старик, очевидно, в духе
и собирается покалякать о
том, о сем, а больше ни о чем. Но Анну Павловну так
и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа,
да ей
и некогда.
Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках
и в
ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
— Вон Антипка какую избу взбодрил, а теперь она пустая стоит! — рассказывает Степан, — бедный был
и пил здорово,
да икону откуда-то добыл — с
тех пор
и пошел разживаться.
Докладывают, что ужин готов. Ужин представляет собой повторение обеда, за исключением пирожного, которое не подается. Анна Павловна зорко следит за каждым блюдом
и замечает, сколько уцелело кусков. К великому ее удовольствию, телятины хватит на весь завтрашний день, щец тоже порядочно осталось, но с галантиром придется проститься. Ну,
да ведь
и то сказать — третий день галантир
да галантир! можно
и полоточком полакомиться, покуда не испортились.
— Вот так оказия! А впрочем,
и то сказать, целый день туда
да сюда… Поневоле замотаешься! Как бы
и завтра не забыть! Напомни.
— Держи карман! — крикнула она, —
и без
того семь балбесов на шее сидят, каждый год за них с лишком четыре тысячи рубликов вынь
да положь, а тут еще осьмой явится!
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька
и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не
то и весь пятиалтынный. А поп между
тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой
да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
— Покуда еще намерения такого не имею. Я еще
и сам, слава Богу… Разве лет через десять что будет.
Да старший-то сын у меня
и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так
тот его обнадеживает.
Да, в наши дни истинное назначение человека именно в
том состоит, чтоб творить суд
и расправу.
Наконец отошел
и молебен. Процессия с образами
тем же порядком обратно направляется в церковь. Комнаты наполнены кадильным дымом; молящиеся расходятся бесшумно; чай
и вслед за ним ужин проходят в
той специальной тишине, которая обыкновенно предшествует большому празднику, а часов с десяти огни везде потушены,
и только в господских спальнях
да в образной тускло мерцают лампады.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать!
того и гляди, деревню сожгут!
И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец
и остальных. Будет с них
и по одному дню… налопаются винища!
Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
— Девятый… ай
да молодец брат Василий! Седьмой десяток, а поди еще как проказничает!
Того гляди,
и десятый недалеко… Ну, дай тебе Бог, сударыня, дай Бог! Постой-ка, постой, душенька, дай посмотреть, на кого ты похож! Ну, так
и есть, на братца Василья Порфирьича, точка в точку вылитый в него!
Я
и то иногда подумываю: один конец! возьму
да сошлю его в Сибирь…
— Истинную правду говорю. А
то начнут комедии представлять. Поставят старого барина на колени
и заставят «барыню» петь. Он: «Сударыня-барыня, пожалуйте ручку!» — а она: «Прочь, прочь отойди, ручки недостойный!»
Да рукой-то в зубы… А Фомка качается на стуле, разливается, хохочет…
Затем, поговоривши о
том, кто кого лише
и кто кого прежде поедом съест, молодых обручили, а месяца через полтора
и повенчали. Савельцев увез жену в полк,
и начали молодые жить
да поживать.
Не приказывала, не горячилась, а только «рекомендовала», никого не звала презрительными уменьшительными именами (Агашу, несмотря на
то, что она была из Малиновца, так
и называла Агашей,
да еще прибавляла: «милая»)
и совсем забывала, что на свете существует ручная расправа.
—
Да и ониведь (
то есть противная сторона)
то же самое «по закону» говорят, только по-ихнему выходит, что закон-то не на нашей стороне.
Матушка задумывалась. Долго она не могла привыкнуть к этим быстрым
и внезапным ответам, но наконец убедилась, что ежели существуют разные законы,
да вдобавок к ним еще сенатские указы издаются,
то, стало быть, это-то
и составляет суть тяжебного процесса. Кто кого «перепишет», у кого больше законов найдется,
тот и прав.
Я не следил, конечно, за сущностью этих дел,
да и впоследствии узнал об них только
то, что большая часть была ведена бесплодно
и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта
и не нужна здесь, потому что я упоминаю о делах только потому, что они определяли характер дня, который мы проводили в Заболотье. Расскажу этот день по порядку.
— Вот-то глаза вытаращит! — говорила она оживленно, —
да постой!
и у меня в голове штучка в
том же роде вертится; только надо ее обдумать. Ужо, может быть,
и расскажу.
— Я
и теперь вижу, — резко возражала матушка, — вижу я, что ты богослов,
да не однослов… А ты что фордыбачишь! — придиралась она
и ко мне, — что надулся, не ешь! Здесь, голубчик, суфлеев
да кремов не полагается. Ешь, что дают, а не
то и из-за стола прогоню.
Только с рабочим людом он обходился несколько проще, ну,
да ведь на
то он
и рабочий люд, чтобы с ним недолго «разговаривать».
Входил гость, за ним прибывал другой,
и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так
и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов будет. Не
то что в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут,
да еще норовят, как бы
и на другой день осталось.
Ну,
да ведь
и то сказать: не человек, а скотина!
—
Да, кобылье молоко квашеное так называется… Я
и вас бы научил, как его делать,
да вы, поди, брезговать будете. Скажете: кобылятина! А надо бы вам — видишь, ты испитой какой!
И вам есть плохо дают… Куда только она, маменька твоя, бережет! Добро бы деньги, а
то… еду!
— Нет, башкиры. Башкиро-мещеряцкое войско такое есть; как завладели спервоначалу землей, так
и теперь она считается ихняя. Границ нет, межеванья отроду не бывало; сколько глазом ни окинешь — все башкирам принадлежит. В последнее, впрочем, время
и помещики, которые поумнее, заглядывать в
ту сторону стали. Сколько уж участков к ним отошло; поселят крестьян,
да хозяйство
и разводят.
Словом сказать, на все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось:
да не бунтовщик ли он? Хотя в
то время не только о нигилистах, но
и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева») не было слышно.
— Раньше трех часов утра
и думать выезжать нельзя, — сказал он, —
и лошади порядком не отдохнули,
да и по дороге пошаливают. Под Троицей,
того гляди, чемоданы отрежут, а под Рахмановым
и вовсе, пожалуй, ограбят. Там, сказывают, под мостом целая шайка поджидает проезжих. Долго ли до греха!
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать
и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось
тем, что все родные разъезжались по деревням,
и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье),
да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами
и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
— А она-то, простофиля, чай, думала: буду на свой капитал жить
да поживать,
и вдруг, в одну секунду… То-то, чай, обалдела!
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как пить дам! Вот ужо пойдем в лес по малину, я ее
и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить в любви!»
То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
—
Да, хлеб. Без хлеба тоже худо. Хлеб, я тебе скажу, такое дело; нынче ему урожай, а в будущем году семян не соберешь. Либо град, либо засуха, либо что. Нынче он шесть рублей четверть, а в будущем году тридцать рублей за четверть отдашь! Поэтому которые хозяева с расчетом живут,
те в урожайные года хлеба не продают, а дождутся голодухи
да весь запас
и спустят втридорога.
—
Да, солнцем его прожаривает. Я в двенадцатом году, во Владимирской губернии, в Юрьевском уезде, жил, так там
и в
ту пору лесов мало было. Такая жарынь все лето стояла, что только
тем и спасались, что на погребицах с утра до вечера сидели.
—
И то заговаривала,
да сама не рада была. Чуть из дома не выгнал.
— То-то что…
И земля не бессудная,
да и я,
и сестра Ариша — обе мы отделенные.
И бумагу с нас папенька взял.
— Хорошие-то французы, впрочем, не одобряют. Я от Егорова к Сихлерше [Известный в
то время магазин мод.] забежал, так она так-таки прямо
и говорит: «Поверите ли, мне даже француженкой называться стыдно! Я бы, говорит,
и веру свою давно переменила,
да жду, что дальше будет».
— Ах, эта Балкина! пристает, приезжай к ней по середам. Помилуйте, говорю, Марья Сергевна! мы
и без
того по середам в два дома приглашены! — так нет же! пристала: приезжай
да приезжай! Пренеотвязчивая.
— То-то, рюмка, две рюмки… Иной при людях еще наблюдает себя, а приедет домой,
да и натенькается… Ну, с Богом!
— То-то, что
и он этого опасается.
Да и вообще у оборотливого человека руки на службе связаны. Я полагаю, что он
и жениться задумал с
тем, чтобы службу бросить, купить имение
да оборотами заняться. Получит к Святой генерала
и раскланяется.
— Кабы он на прародительском троне сидел, ну, тогда точно, что… А
то и я, пожалуй, велю трон у себя в квартире поставить
да сяду — стало быть,
и я буду король?