Неточные совпадения
Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть
такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его
так же желты и испещрены каракулями,
так же изъедены мышами и загажены мухами,
как и листы любого памятника погодинского древлехранилища.
Так и чувствуется,
как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова.
Но все,
как бурные,
так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники.
И действительно,
как только простодушные соседи согласились на коварное предложение,
так сейчас же головотяпы их всех, с божью помощью, перетяпали.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, — не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а ищите
такого князя,
какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами.
— Знаю, есть
такой, — отвечал рукосуй, — вот идите прямо через болото,
как раз тут.
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе
такого князя,
какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
Как взглянули головотяпы на князя,
так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши
такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов,
как говорится, во все лопатки (время было
такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона,
как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Так было и в настоящем случае.
Как ни воспламенились сердца обывателей по случаю приезда нового начальника, но прием его значительно расхолодил их.
—
Так говорили глуповцы и со слезами припоминали,
какие бывали у них прежде начальники, всё приветливые, да добрые, да красавчики — и все-то в мундирах!
—
Так вот, сударь,
как настоящие-то начальники принимали! — вздыхали глуповцы, — а этот что! фыркнул какую-то нелепицу, да и был таков!
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль: а ну,
как он этаким манером целый город выпорет! Потом стали соображать,
какой смысл следует придавать слову «не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.
Но
как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались
такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно
так,
как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Волнение было подавлено сразу; в этой недавно столь грозно гудевшей толпе водворилась
такая тишина, что можно было расслышать,
как жужжал комар, прилетевший из соседнего болота подивиться на «сие нелепое и смеха достойное глуповское смятение».
В то время
как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться,
как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь
такой же градоначальник,
как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы
так и остолбенели.
Клемантинка,
как только уничтожила Раидку,
так сейчас же заперлась с своими солдатами и предалась изнеженности нравов.
Нельзя думать, чтобы «Летописец» добровольно допустил
такой важный биографический пропуск в истории родного города; скорее должно предположить, что преемники Двоекурова с умыслом уничтожили его биографию,
как представляющую свидетельство слишком явного либерализма и могущую послужить для исследователей нашей старины соблазнительным поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где, в сущности, существует лишь принцип свободного сечения.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба, и к довершению всего устроил
такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну
как, братцы, нас за это не похвалят!»
— Вам, старички-братики, и книги в руки! — либерально прибавил он, —
какое количество по душе назначите, я наперед согласен! Потому теперь у нас время
такое: всякому свое, лишь бы поронцы были!
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и сделалась тверда,
как камень,
так что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была
так редка, и зерно было
такое тощее, что не чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город и наполняла улицы.
В конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки начали помирать, потому что все, что было, приели. Придумывали,
какую такую пищу стряпать, от которой была бы сытость; мешали муку с ржаной резкой, но сытости не было; пробовали, не будет ли лучше с толченой сосновой корой, но и тут настоящей сытости не добились.
Рапортовал
так: коли хлеба не имеется,
так по крайности пускай хоть команда прибудет. Но ни на
какое свое писание ни из
какого места ответа не удостоился.
Бригадир роскошествовал, но глуповцы не только не устрашались, но, смеясь, говорили промеж себя:"
Каку таку новую игру старый пес затеял?"
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее,
как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город,
так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается,
как спрятаться в архив.
Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В
таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Не успели отзвонить третий звон,
как небо заволокло сплошь и раздался
такой оглушительный раскат грома, что все молящиеся вздрогнули; за первым ударом последовал второй, третий; затем послышался где-то, не очень близко, набат.
Видно было,
как кружатся в воздухе оторванные вихрем от крыш клочки зажженной соломы, и казалось, что перед глазами совершается какое-то фантастическое зрелище, а не горчайшее из злодеяний, которыми
так обильны бессознательные силы природы.
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная,
как прежде была; стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала им эта Домашка
так люба,
так люба, что и сказать невозможно.
И теперь рассуждаю
так: ежели таковому их бездельничеству потворство сделать, да и впредь потрафлять, то
как бы оное не явилось повторительным и не гораздо к утишению способным?"
Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче,
как только он выедет на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост он был, — поясняет летописец, —
так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
— Вот смотрите! — говорил он обывателям, —
как только меня завидите,
так сейчас в тазы бейте, а потом зачинайте поздравлять,
как будто я и невесть откуда приехал!
— Это в прошлом году,
как мы лагерем во время пожара стояли,
так в ту пору всякого скота тут довольно было! — объяснил один из стариков.
В этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий время еще не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только
так называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или,
как он сам определял это слово,"наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит".
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел
как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы
такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И
так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Ранним утром выступил он в поход и дал делу
такой вид,
как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Когда он стал спрашивать, на
каком основании освободили заложников, ему сослались на какой-то регламент, в котором будто бы сказано:"Аманата сечь, а будет который уж высечен, и
такого более суток отнюдь не держать, а выпущать домой на излечение".
Так, например, наверное обнаружилось бы, что происхождение этой легенды чисто административное и что Баба-яга была не кто иное,
как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбуждения в обывателях спасительного страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:"Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши".
В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего города,
как вдруг Бородавкина не стало…"Всех расточил он, — говорит по этому случаю летописец, —
так, что даже попов для напутствия его не оказалось.
Но, с другой стороны, не меньшего вероятия заслуживает и то соображение, что
как ни привлекательна теория учтивого обращения, но, взятая изолированно, она нимало не гарантирует людей от внезапного вторжения теории обращения неучтивого (
как это и доказано впоследствии появлением на арене истории
такой личности,
как майор Угрюм-Бурчеев), и, следовательно, если мы действительно желаем утвердить учтивое обращение на прочном основании, то все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами.
— Но
как вы
таким манером жить можете? — спросил у обывателей изумленный Микаладзе.
Благотворная сила его действий была неуловима, ибо
такие мероприятия,
как рукопожатие, ласковая улыбка и вообще кроткое обращение, чувствуются лишь непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в истории.
Они не производят переворота ни в экономическом, ни в умственном положении страны, но ежели вы сравните эти административные проявления с
такими, например,
как обозвание управляемых курицыными детьми или беспрерывное их сечение, то должны будете сознаться, что разница тут огромная.
Один только раз он выражается
так:"Много было от него порчи женам и девам глуповским", и этим
как будто дает понять, что, и по его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи не было.
А именно: однажды Микаладзе забрался ночью к жене местного казначея, но едва успел отрешиться от уз (
так называет летописец мундир),
как был застигнут врасплох ревнивцем мужем.
Но тут встретилось непредвиденное обстоятельство. Едва Беневоленский приступил к изданию первого закона,
как оказалось, что он,
как простой градоначальник, не имеет даже права издавать собственные законы. Когда секретарь доложил об этом Беневоленскому, он сначала не поверил ему. Стали рыться в сенатских указах, но хотя перешарили весь архив, а
такого указа, который уполномочивал бы Бородавкиных, Двоекуровых, Великановых, Беневоленских и т. п. издавать собственного измышления законы, — не оказалось.
Ибо закон, каков бы он ни был (даже
такой,
как, например:"всякий да яст"или"всяка душа да трепещет"), все-таки имеет ограничивающую силу, которая никогда честолюбцам не по душе.
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, —
так чувствительно они были написаны! Сам градоначальник учил попов,
как произносить их.
— Я даже изобразить сего не в состоянии, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — обращался он к купчихе Распоповой, — что бы я
такое наделал и
как были бы сии люди против нынешнего благополучнее, если б мне хотя по одному закону в день издавать предоставлено было!