Неточные совпадения
— Вот и для сирот денежки прикапливаю, а
что они прокормлением
да уходом стоят — ничего
уж с них не беру! За мою хлеб-соль, видно, Бог мне заплатит!
— То-то. Мы как походом шли — с чаями-то
да с кофеями нам некогда было возиться. А водка — святое дело: отвинтил манерку, налил, выпил — и шабаш. Скоро
уж больно нас в ту пору гнали, так скоро,
что я дней десять не мывшись был!
Еще в доме было все тихо, а он
уже сбегал к повару на кухню и узнал,
что к обеду заказано: на горячее щи из свежей капусты, небольшой горшок,
да вчерашний суп разогреть велено, на холодное — полоток соленый
да сбоку две пары котлеточек, на жаркое — баранину
да сбоку четыре бекасика, на пирожное — малиновый пирог со сливками.
— Вот видишь, ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь,
что блохи за тобой есть. Ну,
да уж Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я… ах, как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните —
да поздно
уж будет!
—
Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала,
что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне
уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно,
что разве
уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать
да попеть
да гостей принять —
что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
— Был милостив, мой друг, а нынче нет! Милостив, милостив, а тоже с расчетцем: были мы хороши — и нас царь небесный жаловал; стали дурны — ну и не прогневайтесь!
Уж я
что думаю: не бросить ли все за добра ума. Право! выстрою себе избушку около папенькиной могилки,
да и буду жить
да поживать!
— Ишь льет-поливает! рожь только
что зацвела, а он знай поливает! Половину сена
уж сгноили, а он прыскает
да попрыскивает! Головлево далеко ли? кровопивец давно с поля убрался, а мы сиди-посиди! Придется скотину зимой гнилым сеном кормить!
—
Да что ж это за время такое за особенное,
что уж и собственности иметь нельзя?
— Я, маменька, давно позабыл! Я только к слову говорю: не любил меня брат, а за
что — не знаю!
Уж я ли, кажется… и так и сяк, и прямо и стороной, и «голубчик» и «братец» — пятится от меня,
да и шабаш! Ан Бог-то взял
да невидимо к своему пределу и приурочил!
—
Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте ни дня ни часа — вот это какая тайна! Вот он все планы планировал, думал,
уж так высоко, так высоко стоит,
что и рукой до него не достанешь, а Бог-то разом, в одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан они
уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги,
что там записано, не скоро выскоблишь!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю,
что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда,
что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну
да уж я поприсмотрю… А?
что? надоел я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем
да поговорим — может быть,
что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой,
да грибков,
да капустки — так ты
уж меня извини!
Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе
да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Он, бабушка, все
уж распределил. Лесок увидал: вот, говорит, кабы на хозяина — ах, хорош бы был лесок! Потом на покосец посмотрел: ай
да покосец! смотри-ка, смотри-ка, стогов-то
что наставлено! тут прежде конный заводец был.
— Тарантас — мой! — крикнула она таким болезненным криком,
что всем сделалось и неловко и совестно. — Мой! мой! мой тарантас! Я его… у меня доказательства… свидетели есть! А ты… а тебя… ну,
да уж подожду… посмотрю,
что дальше от тебя будет! Дети! долго ли?
— А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званье родились? А все оттого,
что милость Божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь в избушечке,
да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а
уж насчет чайку
да кофейку — об этом и думать бы не „смели! Сидели бы; я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать сбирали, Евпраксеюшка бы красну ткала… А может быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал…
— А я все об том думаю, как они себя соблюдут в вертепе-то этом? — продолжает между тем Арина Петровна, — ведь это такое дело,
что тут только раз оступись — потом
уж чести-то девичьей и не воротишь! Ищи ее потом
да свищи!
— Характер неласковый — вот и все.
Да вы
что всё во множественном говорите? один
уж умер…
—
Что ты,
что ты! — заметалась она, —
да у меня и денег, только на гроб
да на поминовенье осталось! И сыта я только по милости внучек,
да вот
чем у сына полакомлюсь! Нет, нет, нет! Ты
уж меня оставь! Сделай милость, оставь! Знаешь
что, ты бы у папеньки попросил!
— Нет,
уж что! от железного попа
да каменной просвиры ждать! Я, бабушка, на вас надеялся!
— Приедут и сиротки. Дайте срок — всех скличем, все приедем. Приедем
да кругом вас и обсядем. Вы будете наседка, а мы цыплятки… цып-цып-цып! Все будет, коли вы будете паинька. А вот за это вы
уж не паинька,
что хворать вздумали. Ведь вот вы
что, проказница, затеяли… ах-ах-ах!
чем бы другим пример подавать, а вы вот как! Нехорошо, голубушка! ах, нехорошо!
—
Что? не понравилось? Ну,
да уже не взыщи — я, брат, прямик! Неправды не люблю, а правду и другим выскажу, и сам выслушаю! Хоть и не по шерстке иногда правда, хоть и горьконько — а все ее выслушаешь! И должно выслушать, потому
что она — правда. Так-то, мой друг! Ты вот поживи-ка с нами
да по-нашему — и сама увидишь,
что так-то лучше,
чем с гитарой с ярмарки на ярмарку переезжать.
—
Да, писал.
Уж после суда, когда решение вышло. Писал,
что он три тысячи проиграл, и вы ему не дали. Ведь вы, дядя, богатый?
—
Что! не нравится! —
что ж, хоть и не нравится, а ты все-таки дядю послушай! Вот я
уж давно с тобой насчет этой твоей поспешности поговорить хотел,
да все недосужно было. Не люблю я в тебе эту поспешность: легкомыслие в ней видно, нерассудительность. Вот и в ту пору вы зря от бабушки уехали — и огорчить старушку не посовестились! — а зачем?
Он мстил мысленно своим бывшим сослуживцам по департаменту, которые опередили его по службе и растравили его самолюбие настолько,
что заставили отказаться от служебной карьеры; мстил однокашникам по школе, которые некогда пользовались своею физической силой, чтоб дразнить и притеснять его; мстил соседям по имению, которые давали отпор его притязаниям и отстаивали свои права; мстил слугам, которые когда-нибудь сказали ему грубое слово или просто не оказали достаточной почтительности; мстил маменьке Арине Петровне за то,
что она просадила много денег на устройство Погорелки, денег, которые, «по всем правам», следовали ему; мстил братцу Степке-балбесу за то,
что он прозвал его Иудушкой; мстил тетеньке Варваре Михайловне за то,
что она, в то время когда
уж никто этого не ждал, вдруг народила детей «с бору
да с сосенки», вследствие
чего сельцо Горюшкино навсегда ускользнуло из головлевского рода.
— Чудак, братец, ты! Это
уж не я, а цифра говорит… Наука, братец, такая есть, арифметикой называется…
уж она, брат, не солжет! Ну, хорошо, с Уховщиной теперь покончили; пойдем-ка, брат, в Лисьи Ямы, давно я там не бывал! Сдается мне,
что мужики там пошаливают, ой, пошаливают мужики!
Да и Гаранька-сторож… знаю! знаю! Хороший Гаранька, усердный сторож, верный — это
что и говорить! а все-таки… Маленько он как будто сшибаться стал!
—
Что так! свою-то, видно,
уж съели? Ах, ах, грех какой! Вот кабы вы поменьше водки пили,
да побольше трудились,
да Богу молились, и землица-то почувствовала бы! Где нынче зерно — смотришь, ан в ту пору два или три получилось бы! Занимать-то бы и не надо!
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну,
да уж попробовать не куды пошло!
Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в
чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий.
Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это
уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо,
что у вас больные такой крепкий табак курят,
что всегда расчихаешься, когда войдешь.
Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Хлестаков. А,
да я
уж вас видел. Вы, кажется, тогда упали?
Что, как ваш нос?
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе,
да за дело, чтоб он знал полезное. А ты
что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то,
что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а
уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо
да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого,
что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь?
Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Городничий.
Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того,
что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать.
Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это
уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.