— Может быть, — подхватил со вздохом хозяин. — Во всяком случае, господа,
я полагаю, что и мне, и вам, Федор Иваныч, — обратился он к жандармскому штаб-офицеру, — и вашему превосходительству, конечно, и вам, наконец, Рафаил Никитич, — говорил он, относясь к губернскому предводителю и губернскому почтмейстеру, — всем нам донести по своим начальствам, как мы были приняты, и просить защиты, потому что он теперь говорит, а потом будет и действовать, тогда служить будет невозможно!
Неточные совпадения
Многие товарищи мои теперь известные литераторы, ученые; в студентах
я с ними дружен бывал, оспаривал иногда; ну, а теперь, конечно, они далеко ушли, а
я все еще пока отставной штатный смотритель; но, так
полагаю, что если б
я пришел к ним, они бы не пренебрегли
мною.
— Послушайте, Калинович, что ж вы так хандрите? Это
мне грустно! — проговорила Настенька вставая. — Не извольте хмуриться — слышите?
Я вам приказываю! — продолжала она, подходя к нему и
кладя обе руки на его плечи. — Извольте на
меня смотреть весело. Глядите же на
меня:
я хочу видеть ваше лицо.
— Ну,
положим, что странное, но если
я этого хочу; неужели ты не пожертвуешь для
меня этими пустяками?
—
Я описываю, — начал он, — одно семейство… богатое, которое живет,
положим, в Москве и в котором есть, между прочим, дочь — девушка умная и, как говорится, с душой, но светская.
— Вы смотрите на это глазами вашего услужливого воображения, а
я сужу об этом на основании моей пятидесятилетней опытности.
Положим, что вы женитесь на той девице, о которой мы сейчас говорили. Она прекраснейшая девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая вас будет любить, сочувствовать всем вашим интересам; но вы не забывайте, что должны заниматься литературой, и тут сейчас же возникнет вопрос: где вы будете жить; здесь ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?
— Ну да, —
положим, что вы уж женаты, — перебил князь, — и тогда где вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте
мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и того вам сделать будет не на что: все деньжонки уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на то, чтоб ваша жена явилась не хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
— Один… ну, два, никак уж не больше, — отвечал он сам себе, — и это еще в плодотворный год, а будут года хуже, и
я хоть не поэт и не литератор, а очень хорошо понимаю, что изящною словесностью нельзя постоянно и одинаково заниматься: тут человек
кладет весь самого себя и по преимуществу сердце, а потому это дело очень капризное: надобно ждать известного настроения души, вдохновенья, наконец, призванья!..
— Да, это громко,
я пугаюсь, — отвечала она и потом,
положив пальчик на край стакана, из которого пенилось вино, сказала: — Ну, ну, будет!.. Не смей больше ходить.
Хорош,
мне рассказывали, способ создания у него ролей: берется, например, какая-нибудь из них, и
положим, что в ней пятьсот двадцать два различных ощущения.
«
Я, говорит, теперь,
положу на тебя эпитимью и, когда увижу, что душа твоя просветлела, тогда причащу», и начал потом говорить
мне о боге, о назначении человека… именно раскрыл во
мне это религиозное чувство…
— Никакого! Не говоря уже об акциях; товарищества вы не составите: разжевываете, в рот, кажется,
кладете пользу — ничему не внемлют. Ну и занимаешься по необходимости пустяками.
Я вот тридцать пять лет теперь прыгаю на торговом коньке, и чего уж не предпринимал? Апельсинов только на осиновых пнях не растил — и все ничего! Если набьешь каких-нибудь тридцать тысчонок в год, так уж не знаешь, какой и рукой перекреститься.
—
Положим, — начал он, — что
я становлюсь очень низко, понимая любовь не по-вашему; на это, впрочем, дают
мне некоторое право мои лета; но теперь
я просто буду говорить с вами, как говорят между собой честные люди.
— Сделайте одолжение, а завтра же будет напечатано в газетах и донесено министру о вашем пожертвовании, — отвечал Калинович. — Вы можете даже не скрывать, что
я насильно и с угрозами заставил вас это сделать, потому что все-таки,
полагаю, в этом случае будет больше чести
мне и меньше вам! — прибавил он с насмешкою, провожая Четверикова.
Это,
я знаю, как заденет его самолюбие и какое
положит пятно на его имя, которое он, как святыню какую, бережет, — мерзавец!
— Бог ведь знает, господа, как, и про что, и за что у нас человека возвышают. Больше всего, чай, надо
полагать, что письмами от Хованского он очень хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их знает! Болтали многое…
Я другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.