Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он сам себе. — В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать? Не переменит ли образа своей жизни и где будет каждое утро сидеть
с восьми часов до двух вместо своей смотрительской каморы?»
В Эн-ске Годнев имел собственный домик
с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он был вдов, имел дочь Настеньку и экономку Палагею Евграфовну, девицу лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила,
что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других было таково,
что какой уж может быть грех у таких стариков, и зачем им жениться?
— Фу ты, господи, твоя воля! — восклицал купец, пожимая плечами. —
Что только мне
с этим парнем делать — ума не приложу; спуску, кажись, не даю ему ни в
чем, а хошь ты брось!
Особенно хороши выходили у ней все соленые и маринованные приготовления; коренная рыба [Коренная рыба — круто соленая красная рыба весеннего улова.], например, заготовляемая ею в великий пост, была такова,
что Петр Михайлыч всякий раз, когда ел ее в летние жары
с ботвиньей, говорил...
— Знаю,
что в печке ничего нет: съел! И сало-то еще
с рыла не вытер, дурак!.. Огрызается туда же! Прогоню, так и знаешь… шляйся по миру!
В продолжение всего месяца он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив и предмет свой знал прекрасно; но только
что получал жалованье, на другой же день являлся в класс развеселый;
с учениками шутит, пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов и драку сочинить; к женскому полу получает сильное стремление и для этого придет к реке, станет на берегу около плотов, на которых прачки моют белье, и любуется…
— Известно
что: двои сутки пил!
Что хошь, то и делайте. Нет моей силушки: ни ложки, ни плошки в доме не стало: все перебил; сама еле жива ушла; третью ночь
с детками в бане ночую.
— Вы, Николай Иваныч, опять вашей несчастной страсти начинаете предаваться! Сами, я думаю, знаете греческую фразу: «Пьянство есть небольшое бешенство!» И
что за желание быть в полусумасшедшем состоянии!
С вашим умом,
с вашим образованием… нехорошо, право, нехорошо!
— Так
что же, приезжайте щей откушать; а если нет, так рассержусь, право рассержусь.
С год уж мы не видались.
— А
что же? Будет
с меня, послужил!
Исправница несколько минут смотрит ему в лицо, как бы измеряя его и обдумывая,
что бы такое
с ним сделать, а потом, видимо, сдерживая свой гнев, говорит...
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того,
что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так
что мать принуждена была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику,
что даже на бале не в состоянии была этого скрыть и целый вечер не спускала
с него глаз.
В бесконечных мазурках барышни обыкновенно говорили
с кавалерами о чувствах и до того увлекались,
что даже не замечали, как мазурка кончалась и
что все давно уж сидели за ужином.
Если вы
с ними заговорите о чувствах (автор
с умыслом это сделал), они, поверьте, не поддержат разговора или потому,
что просто не поймут, или найдут это неприличным.
Если автору случалось в нынешних барышнях замечать что-то вроде любви, то тут же открывалось,
что чувство это было направлено именно на человека,
с которым могла составиться приличная партия; и
чем эта партия была приличнее, то есть выгоднее, тем более страсть увеличивалась.
Скупость ее, говорят, простиралась до того,
что не только дворовой прислуге, но даже самой себе
с дочерью она отказывала в пище, и к столу у них, когда никого не было, готовилось в такой пропорции, чтоб только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша ничего не жалела.
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием, тем более
что генеральша оказалась в обращении очень горда, и хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но ни
с кем почти не сошлась и открыто говорила,
что она только и отдыхает душой, когда видится
с князем Иваном и его милым семейством (князь Иван был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
Годнев, при всей своей неопытности к бальной жизни, понимал,
что в первый раз в свете надобно показать дочь как можно наряднее одетою и советовался по этому случаю
с Палагеей Евграфовной.
Грустно, отрадно и отчасти смешно было видеть его в эти минуты: он шел гордо,
с явным сознанием,
что его Настенька будет лучше всех.
По самодовольному и спокойному выражению лица его можно было судить, как далек он был от мысли,
что с первого же шагу маленькая, худощавая Настенька была совершенно уничтожена представительною наружностью старшей дочери князя Ивана, девушки лет восьмнадцати и обаятельной красоты, и
что, наконец, тут же сидевшая в зале ядовитая исправница сказала своему смиренному супругу, грустно помещавшемуся около нее...
Но в этот вечер Медиокритский, видя,
что Годнева все сидит и ни
с кем не танцует, вообразил,
что это именно ему приличная дама, и, вознамерившись
с нею протанцевать, подошел к Настеньке, расшаркался и пригласил ее на кадриль.
С первого же шагу оказалось,
что Медиокритский и не думал никого приглашать быть своим визави; это, впрочем, сейчас заметила и поправила m-lle Полина: она сейчас же перешла и стала этим визави
с своим кавалером, отпускным гусаром, сказав ему что-то вполголоса.
По незнанию бальных обычаев, ему и в голову не приходило,
что танцевать
с одной дамой целый вечер не принято в обществе.
—
Что такое
с тобой, душа моя? — спросил он
с беспокойством.
Все эти капризы и странности Петр Михайлыч, все еще видевший в дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов и твердо был уверен,
что на следующее же лето все пройдет от купанья, а вместе
с тем неимоверно восхищался, замечая,
что Настенька
с каждым днем обогащается сведениями, или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
— Бедность точно не порок, — возразил он, в свою очередь, — и мы не можем принять предложения господина Медиокритского не потому,
что он беден, а потому,
что он человек совершенно необразованный и, как я слышал,
с довольно дурными нравственными наклонностями.
— Здесь, кажется, у всех одно образование,
что у женихов,
что у невест! — проговорила исправница
с насмешкою.
— А я, конечно, еще более сожалею об этом, потому
что точно надобно быть очень осторожной в этих случаях и хорошо знать,
с какими людьми будешь иметь дело, — проговорила исправница, порывисто завязывая ленты своей шляпы и надевая подкрашенное боа, и тотчас же уехала.
— Именно век. Я вот и по недавнему моему служению, а всем говорю,
что, приехав сюда, не имел ни
с извозчиком
чем разделаться, ни платья на себе приличного, и все вашими благодеяниями сделалось… — отрапортовал Румянцев, подняв глаза кверху.
— Полноте, полноте!
Что это? Не стыдно ли вам? Добро мне, старому человеку, простительно… Перестаньте, — сказал Петр Михайлыч, едва удерживаясь от рыданий. — Грядем лучше
с миром! — заключил он торжественно и пошел впереди своих подчиненных.
Экзархатов поднял на него немного глаза и снова потупился. Он очень хорошо знал Калиновича по университету, потому
что они были одного курса и два года сидели на одной лавке; но тот, видно, нашел более удобным отказаться от знакомства
с старым товарищем.
— А затем,
что хочу
с ним об учителях поговорить. Надобно ему внушить, чтоб он понимал их настоящим манером, — отвечал Петр Михайлыч, желая несколько замаскировать в себе простое чувство гостеприимства, вследствие которого он всех и каждого готов был к себе позвать обедать, бог знает зачем и для
чего.
— Перестань пустяки говорить! — перебил уж
с досадою Петр Михайлыч. —
Что лошади сделается! Не убудет ее. Он хочет визиты делать: не пешком же ему по городу бегать.
«Это звери, а не люди!» — проговорил он, садясь на дрожки, и решился было не знакомиться ни
с кем более из чиновников; но, рассудив,
что для парадного визита к генеральше было еще довольно рано, и увидев на ближайшем доме почтовую вывеску, велел подвезти себя к выходившему на улицу крылечку.
Калинович объяснил,
что приехал
с визитом.
Кругом всего дома был сделан из дикого камня тротуар, который в продолжение всей зимы расчищался от снега и засыпался песком в тех видах,
что за неимением в городе приличного места для зимних прогулок генеральша
с дочерью гуляла на нем между двумя и четырьмя часами.
Мамзель Полина сидела невдалеке и рисовала карандашом детскую головку. Калинович представился на французском языке. Генеральша довольно пристально осмотрела его своими мутными глазами и, по-видимому, осталась довольна его наружностью, потому
что с любезною улыбкою спросила...
Полина совсем почти прищурила глаза и начала рисовать. Калинович догадался,
что объявлением своей службы он уронил себя в мнении своих новых знакомых, и, поняв,
с кем имеет дело, решился поправить это.
— Я живу здесь по моим делам и по моей болезни, чтоб иметь доктора под руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных, хороших знакомых,
с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы в испуге,
что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли тем своего достоинства.
Все тут дело заключалось в том,
что им действительно ужасно нравились в Петербурге модные магазины, торцовая мостовая, прекрасные тротуары и газовое освещение,
чего, как известно, нет в Москве; но, кроме того, живя в ней две зимы, генеральша
с известною целью давала несколько балов, ездила почти каждый раз
с дочерью в Собрание, причем рядила ее до невозможности; но ни туалет, ни таланты мамзель Полины не произвели ожидаемого впечатления: к ней даже никто не присватался.
—
Что ж история его
с сыном?.. Кто может отца
с детьми судить? Никто, кроме бога! — произнес Петр Михайлыч, и лицо его приняло несколько строгое и недовольное выражение.
— Как угодно-с! А мы
с капитаном выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил — не прикажете ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только
что тот хотел взять, он не дал ему и сам выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно делал
с ним эту штуку.
Экономка тупилась, модничала и, по-видимому, отложила свое обыкновение вставать из-за стола. За горячим действительно следовала стерлядь, которой Калинович оказал достодолжное внимание. Соус из рябчиков
с приготовленною к нему подливкою он тоже похвалил; но более всего ему понравилась наливка, которой, выпив две рюмки, попросил еще третью, говоря,
что это гораздо лучше всяких ликеров.
Многие товарищи мои теперь известные литераторы, ученые; в студентах я
с ними дружен бывал, оспаривал иногда; ну, а теперь, конечно, они далеко ушли, а я все еще пока отставной штатный смотритель; но, так полагаю,
что если б я пришел к ним, они бы не пренебрегли мною.
— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте,
что это такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
— Так, так! — подтверждал Петр Михайлыч, видимо, не понявший,
что именно говорил Калинович. — И вообще, — продолжал он
с глубокомысленным выражением в лице, — не знаю, как вы, Яков Васильич, понимаете, а я сужу так,
что нынче вообще упадает литература.
— Почти, — отвечал Калинович, — но дело в том,
что Пушкина нет уж в живых, — продолжал он
с расстановкой, — хотя, судя по силе его таланта и по тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен был сделать многое.
— Да, — продолжал Калинович, подумав, — он был очень умный человек и
с неподдельно страстной натурой, но только в известной колее. В том,
что он писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.
При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого
что дочь обнаруживала такое знакомство
с литературой; но Калинович слушал ее
с таким выражением, по которому нетрудно было догадаться,
что называемые ею авторы не пользовались его большим уважением.
— Вас, впрочем, я не пущу домой,
что вам сидеть одному в нумере? Вот вам два собеседника: старый капитан и молодая девица, толкуйте
с ней! Она у меня большая охотница говорить о литературе, — заключил старик и, шаркнув правой ногой, присел, сделал ручкой и ушел. Чрез несколько минут в гостиной очень чувствительно послышалось его храпенье. Настеньку это сконфузило.