Неточные совпадения
Он до того углубился в себя и уединился от всех,
что боялся даже всякой встречи, не только встречи
с хозяйкой.
Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами,
что странно было бы и удивляться при встрече
с иною фигурой.
— Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, — поспешил пробормотать молодой человек
с полупоклоном, вспомнив,
что надо быть любезнее.
Оглядевшись, он заметил,
что стоит подле распивочной, в которую вход был
с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж.
Кроме тех двух пьяных,
что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять,
с одною девкой и
с гармонией.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе
с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения,
что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он
с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Бывают иные встречи, совершенно даже
с незнакомыми нам людьми, которыми мы начинаем интересоваться
с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно, прежде
чем скажем слово.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем,
что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества
с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
Он налил стаканчик, выпил и задумался. Действительно, на его платье и даже в волосах кое-где виднелись прилипшие былинки сена. Очень вероятно было,
что он пять дней не раздевался и не умывался. Особенно руки были грязные, жирные, красные,
с черными ногтями.
— То есть безнадежно вполне-с, заранее зная,
что из сего ничего не выйдет.
И хотя я и сам понимаю,
что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он
с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже,
что, если б она хотя один раз…
Знайте же,
что супруга моя в благородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске
с шалью танцевала при губернаторе и при прочих лицах, за
что золотую медаль и похвальный лист получила.
И осталась она после него
с тремя малолетними детьми в уезде далеком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в такой нищете безнадежной,
что я хотя и много видал приключений различных, но даже и описать не в состоянии.
Лежал я тогда… ну, да уж
что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «
Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
—
С тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, —
с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, —
чему особенно способствовала Дарья Францовна, за то будто бы,
что ей в надлежащем почтении манкировали, —
с тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе
с нами по случаю сему не могла оставаться.
Пришел я после обеда заснуть, так
что ж бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю еще
с хозяйкой,
с Амалией Федоровной, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и
что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных барках и штоф, а вместе
с тем эта болезненная любовь к жене и семье сбивали его слушателя
с толку. Раскольников слушал напряженно, но
с ощущением болезненным. Он досадовал,
что зашел сюда.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул,
что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид
с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая,
что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось,
что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Часто он спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и
с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все,
что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
— Чай-то от хозяйки,
что ль? — спросил он, медленно и
с болезненным видом приподнимаясь на софе.
— Денег не платишь и
с фатеры не сходишь. Известно,
что надо.
— За детей медью платят.
Что на копейки сделаешь! — продолжал он
с неохотой, как бы отвечая собственным мыслям.
Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух
с собою,
чем очень удивлял прохожих.
Ведь она уже по каким-то причинам успела догадаться,
что ей
с Дуней нельзя будет вместе жить после брака, даже и в первое время?
Что ж она, на кого же надеется: на сто двадцать рублей пенсиона,
с вычетом на долг Афанасию Ивановичу?
…Ну да уж пусть мамаша, уж бог
с ней, она уж такая, но Дуня-то
что?
Это я два
с половиной года назад уже знал и
с тех пор два
с половиной года об этом думал, об этом именно,
что «Дунечка многое может снести».
А теперь вот вообразили, вместе
с мамашей,
что и господина Лужина можно снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты и облагодетельствованных мужьями, да еще излагающего чуть не при первом свидании.
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю,
что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу,
чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью
с человеком, которого не уважает и
с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
Знаете ли вы, Дунечка,
что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия
с господином Лужиным?
А
с матерью
что тогда будет?
Ну, придумай-ка,
что может быть
с сестрой через десять лет али в эти десять лет?
Но в идущей женщине было что-то такое странное и
с первого же взгляда бросающееся в глаза,
что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как бы
с досадой, а потом все крепче и крепче.
И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него
с кулаками, не рассчитав даже и того,
что плотный господин мог управиться и
с двумя такими, как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.
«Двадцать копеек мои унес, — злобно проговорил Раскольников, оставшись один. — Ну пусть и
с того тоже возьмет, да и отпустит
с ним девочку, тем и кончится… И
чего я ввязался тут помогать? Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать? Да пусть их переглотают друг друга живьем, — мне-то
чего? И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»
С Разумихиным же он почему-то сошелся, то есть не то
что сошелся, а был
с ним сообщительнее, откровеннее.
Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше,
чем даже ему самому казалось;
с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для себя смысл в этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке.
«
Что ж, неужели я все дело хотел поправить одним Разумихиным и всему исход нашел в Разумихине?» — спрашивал он себя
с удивлением.
Встречались ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы; он провожал их
с любопытством глазами и забывал о них прежде,
чем они скрывались из глаз.
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и
с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями,
что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев.
Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых,
с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им
с возами даже легче,
чем без возов.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз
с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть,
что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно,
с размаха. Миколка в бешенстве,
что не может
с одного удара убить.
— Топором ее,
чего! Покончить
с ней разом, — кричит третий.
— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он и
что есть силы огорошивает
с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня,
с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают
что попало — кнуты, палки, оглоблю — и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
— Мое добро! — кричит Миколка,
с ломом в руках и
с налитыми кровью глазами. Он стоит, будто жалея,
что уж некого больше бить.
— Да
что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же,
что я этого не вынесу, так
чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно,
что не вытерплю…
Чего ж я теперь-то?
Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя
с лестницы, я сам сказал,
что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…