Неточные совпадения
У нее не было
ни гувернантки-француженки, способной передать ей тайну хорошего произношения; ее не выпрямляли и не учили приседать в пансионе; при ней даже не было никакой практической тетушки или сестрицы, которая хлопотала бы о ее наружности и набила бы ее, как
говорит Гоголь, всяким бабьем.
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием, тем более что генеральша оказалась в обращении очень горда, и хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но
ни с кем почти не сошлась и открыто
говорила, что она только и отдыхает душой, когда видится с князем Иваном и его милым семейством (князь Иван был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
С дамой своей он не
говорил ни слова и только по временам ласково и с улыбкою на нее взглядывал.
— Именно век. Я вот и по недавнему моему служению, а всем
говорю, что, приехав сюда, не имел
ни с извозчиком чем разделаться,
ни платья на себе приличного, и все вашими благодеяниями сделалось… — отрапортовал Румянцев, подняв глаза кверху.
Вообще Флегонт Михайлыч в последнее время начал держать себя как-то странно. Он
ни на шаг обыкновенно не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька сидела с тем в гостиной — и он был тут же; переходили молодые люди в залу — и он,
ни слова не
говоря, а только покуривая свою трубку, следовал за ними; но более того ничего не выражал и не высказывал.
Калинович встал и начал ходить по комнате,
ни слова не
говоря. Хозяева тоже молчали, как бы боясь прервать его размышления.
— Ах он, мерзавец! Негодяй! Дочь мою осмелился позорить! Я сейчас пойду к городничему… к губернатору сейчас поеду… Я здесь честней всех… К городничему! —
говорил старик и, как его
ни отговаривали, начал торопливо одеваться.
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем
ни слуху
ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил людей и пробрался к ним в дом; а другие
говорят, что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
— Но при всех этих сумасбродствах, — снова продолжал он, — наконец, при этом страшном характере, способном совершить преступление, Сольфини был добрейший и благороднейший человек. Например, одна его черта: он очень любил ходить в наш собор на архиерейскую службу, которая напоминала ему Рим и папу. Там обыкновенно на паперти встречала его толпа нищих. «А, вы, бедные, —
говорил он, — вам нечего кушать!» — и все, сколько с ним
ни было денег, все раздавал.
Калинович еще раз поклонился, отошел и пригласил Полину. Та пожала ему с чувством руку. Визави их был m-r ле Гран, который танцевал с хорошенькой стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть та
ни слова не
говорила по-французски, а он очень плохо
говорил по-русски, и как уж они понимали друг друга — неизвестно.
«Генерал,
говорит, прислал сейчас найденный через полицию шубный рукав и приказал мне посмотреть, от той ли ихней самой шубы, али от другой…» Камердинер слышит приказание господское — ослушаться, значит, не смел: подал и преспокойным манером отправился стулья там, что ли, передвигать али тарелки перетирать; только глядь:
ни квартального,
ни шубы нет.
Будь у вас, с позволения сказать, любовница, с которой вы прожили двадцать лет вашей жизни, и вот вы, почти старик,
говорите: «Я на ней женюсь, потому что я ее люблю…» Молчу,
ни слова не могу сказать против!..
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к князю, он по целым часам сидел, задумавшись и
ни слова не
говоря… когда это с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то, не
говоря уже о голосе совести, который не умолкал
ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
— Ты и не
говори, я тебе все расскажу, — подхватил с участием Калинович и начал: — Когда мы кончили курс — ты помнишь, — я имел урок, ну, и решился выжидать. Тут стали открываться места учителей в Москве и, наконец, кафедры в Демидовском. Я ожидал, что должны же меня вспомнить, и
ни к кому, конечно, не шел и не просил…
—
Говорят, напротив, Мочалов не имеет
ни голоса,
ни роста, — вмешался студент.
Невдалеке от нее помещался плешивый старичок, один из тех петербургско-чухонских типов, которые своей наружностью ясно
говорят, что они никогда не были умны,
ни красивы и никаких никогда возвышенных чувств не имели, а так — черт знает с чем прожили на свете — разве только с тем, что поведения были трезвого.
— Я знаю, друг мой, что ты мне не изменишь, а все-таки хотела тебе ухо надрать больно-больно: вот как!.. —
говорила Настенька, теребя Калиновича потихоньку за ухо. — Придумал там что-то такое в своей голове, не пишет
ни строчки, сам болен…
Все мы, например, постоянно думали о тебе, а друг с другом
ни слова об этом; ко всему этому, наконец, будят меня раз ночью и
говорят, что с отцом паралич.
Богатый человек, он почти не служил,
говоря, что не может укладываться
ни в какой служебной рамке.
—
Говорить! — повторил старик с горькою усмешкою. — Как нам
говорить, когда руки наши связаны, ноги спутаны, язык подрезан? А что коли собственно, как вы теперь заместо старого нашего генерала званье получаете, и ежели теперь от вас слово будет: «Гришка! Открой мне свою душу!» — и Гришка откроет. «Гришка! Не покрывай
ни моей жены,
ни дочери!» — и Гришка не покроет! Одно слово, больше не надо.
Наш светский писатель, князь Одоевский [Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — русский писатель, критик и историк музыки.], еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета
ни слова уж не будут
говорить.
Так укреплял себя герой мой житейской моралью; но таившееся в глубине души сознание ясно
говорило ему, что все это мелко и беспрестанно разбивается перед правдой Белавина. Как бы то
ни было, он решился заставить его взять деньги назад и распорядиться ими, как желает, если принял в этом деле такое участие. С такого рода придуманной фразой он пошел отыскивать приятеля и нашел его уже сходящим с лестницы.
Совратителей,
говорят, и сейчас же указывают вам на богатого мужика или купца; он,
говорят, пользуется уважением; к нему народу много ходит по торговле, по знакомству; но чтоб он был действительно совратителем — этого еще
ни одним следствием не доказано, а только есть в виду какой-нибудь донос, что вот такая-то девка, Марья Григорьева, до пятидесяти лет ходила в православную церковь, а на шестидесятом перестала, и совратил ее какой-нибудь Федор Кузьмич — только!
Оставшиеся между тем члены губернского правления
ни слова между собой не
говорили и, потупив глаза, стали внимательно заниматься своим делом.
Льстя больше всех старику в глаза, он в то же время
говорил, что со стороны вице-губернатора была тут одна только настойчивость — бычок нашел; но ничего нет
ни умышленного,
ни злонамеренного, и, желая, вероятно, как-нибудь уладить это дело, затеял, наконец, зов у дочери.
— Да ты слушай, братец, какие опосля того стал еще рисунки расписывать — смехоты, да и только! — продолжал Михайло Трофимов тем же ожесточенным голосом. — Ежели теперь,
говорит, это дело за вами пойдет, так чтоб на вашу комиссию — слышь? — не токмо што,
говорит, десятый процент, а чтоб
ни копейки не пошло — слышь?
— Яков Васильич никогда, кажется, и
ни над чем еще не сжалился, где
говорит его самолюбие. Я успела его узнать хорошо! — отвечала она.
В другой раз, видючи, как их молодость втуне пропадает, жалко даже становится, ну, и тоже, по нашему смелому, театральному обращению, прямо
говоришь: «Что это, Настасья Петровна,
ни с кем вы себе удовольствия не хотите сделать, хоть бы насчет этой любви или самых амуров себя развлекли».
Оне только и скажут на то: «Ах,
говорит, дружок мой, Михеич, много,
говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь не желаю»; и точно: кабы не это, так уж действительно какому
ни на есть господину хорошему нашей барышней заняться можно: не острамит, не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали все слова его на сердце Калиновича, так что он не в состоянии был более скрывать волновавших его чувствований.
— Она может многое сделать… Она будет
говорить, кричать везде, требовать, как о деле вопиющем, а ты между прочим, так как Петербург не любит
ни о чем даром беспокоиться, прибавь в письме, что, считая себя виновною в моем несчастии, готова половиной состояния пожертвовать для моего спасения.
— Конечно, что нечего-с! — подтвердил Медиокритский. — Только, откровенно
говоря, ваше сиятельство, — прибавил он после короткого молчания и с какой-то кислой улыбкой, — сколько
ни несчастно теперь мое положение, но в это дело мне даром влопываться невозможно.
Но, что ужаснее всего, когда я стала ему наконец
говорить прямо, что я не могу тут жить, потому что меня все оскорбляет, что я не рождена быть
ни у кого рабой и служанкой…
—
Говорили, разумеется, что ты взяток не берешь, что человек очень умный, знающий, но деспот и строгий без милосердия… Что общество ты ненавидишь и что в театре ты, вероятно,
ни разу не будешь, потому что предпочитаешь казни на площади сценическим представлениям; словом, все похвалы были очень серьезные, а обвинения — сущий вздор, на который я тебе советую не обращать никакого внимания, — присовокупила Настенька, снова заметив, что последние слова были неприятны Калиновичу.
— Это не вздор!.. — повторил вице-губернатор, выпивая вино и каким-то задыхающимся голосом. — Про меня тысячи языков
говорят, что я человек сухой, тиран, злодей; но отчего же никто не хочет во мне заметить хоть одной хорошей человеческой черты, что я никогда не был подлецом и никогда
ни пред кем не сгибал головы?
— Что такое случилось, скажи, пожалуйста! —
говорила она, садясь, но не снимая
ни салопа,
ни шляпки.
— Чего осилит? Сам уж струсил. Недели две,
говорят,
ни по канцелярии,
ни по губернскому правлению ничего не делает — струсил, — доказывали ему.