Неточные совпадения
После чаю обыкновенно начиналось чтение. Капитан по преимуществу любил книги исторического и военного содержания; впрочем, он и
все прочее слушал довольно внимательно, и, когда Дианка проскулит что-нибудь во сне, или сильно
начнет чесать лапой ухо, или заколотит хвостом от удовольствия, он всегда погрозит ей пальцем и проговорит тихим голосом: «куш!»
— Очень, очень
все это хорошие люди, —
начал опять, усевшись, старик.
Все это Настенька говорила с большим одушевлением; глаза у ней разгорелись, щеки зарумянились, так что Калинович, взглянув на нее, невольно подумал сам с собой: «Бесенок какой!» В конце этого разговора к ним подошел капитан и
начал ходить вместе с ними.
— Мать ты моя, Палагея Евграфовна! —
начала она рапортовать. — Не узнаю я моей квартиры, не мой дом, не мои комнаты, хоть вон выходи. Что-что у меня до этого дворянин-помещик стоял — насорил, начернил во
всех углах; а у этого, у моего красавчика, красота, чистота… прелесть, прелесть мужчина!
Все начинает мало-помалу оживать.
Лакеи генеральши, отправив парадный на серебре стол, но в сущности состоящий из жареной печенки, пескарей и кофейной яичницы, лакеи эти, заморив собственный свой голод пустыми щами, усаживаются в своих ливрейных фраках на скамеечке у ворот и
начинают травить пуделем
всех пробегающих мимо собак, а пожалуй, и коров, когда тех гонят с поля.
Впрочем, больше
всех гроза разразилась над Экзархатовым, который крепился было месяца четыре, но, получив январское жалованье, не вытерпел и выпил; домой пришел, однако, тихий и спокойный; но жена, по обыкновению, все-таки
начала его бранить и стращать, что пойдет к новому смотрителю жаловаться.
«Люблю, как люди женятся и веселятся», — заключал он; а Калинович с Настенькой
начнут обыкновенно пересмеивать и доказывать, что
все это очень пошло и глупо, так что старик выходил, наконец, из себя и даже прикрикивал, особенно на дочь, которая, в свою очередь, не скрываясь и довольно дерзко противоречила
всем его мягким и жизненным убеждениям, но зато Калиновича слушала, как оракула, и соглашалась с ним безусловно во
всем.
Невдолге после описанных мною сцен Калиновичу принесли с почты объявление о страховом письме и о посылке на его имя. Всегда спокойный и ровный во
всех своих поступках, он пришел на этот раз в сильное волнение: тотчас же пошел скорыми шагами на почту и
начал что есть силы звонить в колокольчик. Почтмейстер отворил, по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным голосом...
— Хоть бы один раз во
всю жизнь судьба потешила! —
начал он. — Даже из детства, о котором, я думаю, у
всех остаются приятные и светлые воспоминания, я вынес только самые грустные, самые тяжелые впечатления.
— Интереснее
всего было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы
начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
В это же самое время с заднего двора квартиры молодого смотрителя промелькнула чья-то тень, спустилась к реке и
начала пробираться, прячась за установленные по
всему берегу березовые поленницы.
— Ах он, мерзавец! Негодяй! Дочь мою осмелился позорить! Я сейчас пойду к городничему… к губернатору сейчас поеду… Я здесь честней
всех… К городничему! — говорил старик и, как его ни отговаривали,
начал торопливо одеваться.
Уездные барыни, из которых некоторые весьма секретно и благоразумно вели куры с своими лакеями, а другие с дьячками и семинаристами, — барыни эти, будто бы нравственно оскорбленные, защекотали как сороки, и между
всеми ними, конечно, выдавалась исправница, которая с каким-то остервенением
начала ездить по
всему городу и рассказывать, что Медиокритский имел право это сделать, потому что пользовался большим вниманием этой госпожи Годневой, и что потом она сама своими глазами видела, как эта безнравственная девчонка сидела, обнявшись с молодым смотрителем, у окна.
— И я, папаша, видела, что хорошо! — возразила Настенька. — Но чтоб так, вдруг,
всем понравилось… Я думаю, ни один литератор не
начинал с таким успехом.
— Молебен! — сказал он стоявшим на клиросе монахам, и
все пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба. В то время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена была подойти и поднять ее. После молебна
начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
— Был у нас с ним, сударыня, об этом разговор, —
начал он, — хоть не прямой, а косвенный; я, признаться, нарочно его и завел… брат меня
все смущает… Там у них это неудовольствие с Калиновичем вышло, ну да и шуры-муры ихние замечает, так беспокоится…
Прочие власти тоже,
начиная с председателей палат до последнего писца в ратуше, готовы были служить для него по службе
всем, что только от них зависело.
— Я предчувствую, —
начала она, — что мне здесь придется задохнуться… Что, что я богата, дочь генерала, что у меня одних брильянтов на сто тысяч, — что из
всего этого? Я несчастнее каждой дочери приказного здешнего; для тех хоть какие-нибудь удовольствия существуют…
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, —
начала она. — Как ты сказал, что был у тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто
все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.
— Послушайте, Калинович! —
начала она. — Если вы со мной станете так говорить… (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала
всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я умру, злой человек!
—
Все это, —
начал он после нескольких минут размышления, — я рассказал Пушкину; он выслушал, и чрез несколько дней мы опять с ним встречаемся.
Все эти мысли и ожидания повергли моего героя почти в лихорадочное состояние; но сколько ему ни хотелось отправиться как можно скорее к генеральше, хоть бы даже в
начале седьмого, он подавил в себе это чувство и, неторопливо занявшись своим туалетом, вышел из квартиры в десятом часу, желая тем показать, что из вежливости готов доставить удовольствие обществу, но не торопится, потому что сам не находит в этом особенного для себя наслаждения — словом, желал поддержать тон.
Князь отвечал ей со
всею вежливостью и вниманием, а Полина
начала на нее смотреть с любопытством.
Все это Калинович наблюдал с любопытством и удовольствием, как обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские молодые люди, и в то же время с каким-то замираньем в сердце воображал, что чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так как ничто столь не располагает человека к мечтательности, как езда, то в голове его
начинали мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: «Что если б княжна полюбила меня, — думал он, — и сделалась бы женой моей… я стал бы владетелем и этого фаэтона, и этой четверки… богат… муж красавицы… известный литератор…
—
Все равно! — повторил сконфуженным голосом Калинович и затянул поводья. Лошадь
начала пятиться назад. Он решительно не знал, что с ней делать.
— Княжна, князь просил вас не скакать! — крикнул Калинович по-французски. Княжна не слыхала; он крикнул еще; княжна остановилась и
начала их поджидать. Гибкая, стройная и затянутая в синюю амазонку, с несколько нахлобученною шляпою и с разгоревшимся лицом, она была удивительно хороша, отразившись вместе с своей серой лошадкой на зеленом фоне перелеска, и герой мой забыл в эту минуту
все на свете: и Полину, и Настеньку, и даже своего коня…
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал,
все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою,
начал расхаживать по зале.
Кадников пристал к этому разговору,
начал оправдывать Медиокритского и, разгорячась, так кричал, что
все было слышно в гостиной. Князь только морщился. Не оставалось никакого сомнения, что молодой человек, обыкновенно очень скромный и очень не глупый, был пьян. Что делать! Робея и конфузясь ехать к князю в такой богатый и модный дом, он для смелости хватил два стаканчика неподслащенной наливки, которая теперь и сказывала себя.
После
всех подъехал господин в щегольской коляске шестериком, господин необыкновенно тучный, белый, как папошник — с сонным выражением в лице и двойным, отвислым подбородком. Одет он был в совершенно летние брюки, в летний жилет, почти с расстегнутой батистовою рубашкою, но при
всем том
все еще сильно страдал от жара. Тяжело дыша и лениво переступая,
начал он взбираться на лестницу, и когда князю доложили о приезде его, тот опрометью бросился встречать.
Чтоб кадриль была полнее и чтоб
все гости были заняты, княгиня подозвала к себе стряпчего и потихоньку попросила его пригласить исправницу, которая в самом деле
начала уж обижаться, что ею вообще мало занимаются. Против них поставлен был маленький князек с мистрисс Нетльбет, которая чопорно и с важностью
начала выделывать chasse en avant и chasse en arriere. [Фигуры танца (франц.).]
Калинович, нехотя танцевавший
все остальные кадрили и почти ни слова не говоривший с своими дамами, ожидал только мазурки, перед
началом которой подошел к княжне, ходившей по зале под руку с Полиной.
Знаете ли, что я и мое образование, которое по тому времени, в котором я
начинал жить, было не совсем заурядное, и мои способности, которые тоже из ряда посредственных выходили, и, наконец, самое здоровье —
все это я должен был растратить в себе и сделаться прожектером, аферистом, купцом, для того чтоб поддержать и воспитать семью, как прилично моему роду.
Результатом предыдущего разговора было то, что князь, несмотря на
все свое старание, никак не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность
начала проглядывать в каждом его слове. Тот сейчас же это заметил и на другой день за чаем просил проводить его.
— Она не то, что глупа… —
начал Калинович, — но это идеал пустоты… Девушка, в которой, может быть, от природы и было кое-что, но
все это окончательно изломано, исковеркано воспитанием папеньки.
Когда новые лошади были заложены, на беседку влез длинновязый парень, с сережкой в ухе, в кафтане с прорехами и в валяных сапогах, хоть мокреть была страшная; парень из дворовых, недавно прогнанный с почтовой станции и для большего форса
все еще ездивший с колокольчиком. В отношении лошадей он был каторга; как подобрал вожжи, так и
начал распоряжаться.
Вообще
вся эта сцена
начала становиться невыносима для него, и по преимуществу возмущал его своим неподвижным, кирпичного цвета лицом и своей аляповатой фигурой купец.
Пока старик бормотал это, они въехали в двадцативерстный волок. Дорога пошла сильно песчаная. Едва вытаскивая ноги, тащили лошаденки, шаг за шагом, тяжелый тарантас. Солнце уже было совсем низко и бросало длинные тени от идущего по сторонам высокого, темного леса, который впереди открывался какой-то бесконечной декорацией. Калинович,
всю дорогу от тоски и от душевной муки не спавший,
начал чувствовать, наконец, дремоту; но голос ямщика
все еще продолжал ему слышаться.
Между тем
начинало становиться темно. «Погибшее, но милое создание!» — думал Калинович, глядя на соседку, и в душу его запало не совсем, конечно, бескорыстное, но все-таки доброе желание: тронуть в ней, может быть давно уже замолкнувшие, но
все еще чуткие струны, которые, он верил, живут в сердце женщины, где бы она ни была и чем бы ни была.
В свою очередь взбешенный Калинович, чувствуя около себя вместо хорошенького башмачка жирные бока помещицы,
начал ее жать изо
всей силы к стене; но та сама раздвинула локти и, произнеся: «Чтой-то, помилуйте, как здесь толкают!», пахнула какой-то теплотой; герой мой не в состоянии был более этого сносить: только что не плюнувши и прижав еще раз барыню к стене, он пересел на другую скамейку, а потом, под дальнейшую качку вагона, невольно задремал.
— Я на это неспособен; а что, конечно, считаю себя вправе говорить об этом
всему Петербургу, — отвечал Дубовский, и, так как обед в это время кончился, он встал и, поматывая головой,
начал ходить по комнате.
— Ты и не говори, я тебе
все расскажу, — подхватил с участием Калинович и
начал: — Когда мы кончили курс — ты помнишь, — я имел урок, ну, и решился выжидать. Тут стали открываться места учителей в Москве и, наконец, кафедры в Демидовском. Я ожидал, что должны же меня вспомнить, и ни к кому, конечно, не шел и не просил…
Зыков
начал жадно глотать, между тем как сынишка тянулся к нему и старался своими ручонками достать до его
все еще курчавых волос.
— Потому что
все это, —
начал он, — сосредоточилось теперь в журналах и в руках у редакторов, на которых человеку без состояния вряд ли можно положиться, потому что они не только что не очень щедро, но даже, говорят, не всегда верно и честно платят.
—
Все это, сами согласитесь… —
начал было он, но в это время в кабинете послышался звонок, и проворно пробежал туда из лакейской курьер.
А коли этого нет, так нынче вон молодых да здоровых
начали присылать: так, где-нибудь в Троицкой улице, барыню заведет, да еще и не одну, а, как турецкий паша, двух либо трех, и коленопреклонствуй перед ними
вся губерния, — да!
При
всем уменье владеть собой Калинович чувствовал, что
начинает теряться: дрожащими руками взял он сигару и неловко закурил ее; директор тоже закурил и, кажется, приготовлялся говорить много и долго.
— Как это жалко! — произнес немец, и когда
начали играть, оказался очень плохим мастером этого дела. С первой игры Калинович
начал без церемонии браниться; ставя ремиз, он говорил: «Так нельзя играть; это значит подсиживать!.. У вас
все приемные листы, а вы пасуете».
Еще бывши ребенком, когда меня отправляли в школу и когда
все,
начиная с умирающей матери до последней поломойки, плакало около меня, один я не проронил слезинки — и
все это казалось мне только глупо и досадно.
Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за руки,
начал ощупывать, как бы желая убедиться, не привидение ли это, а потом между ними прошла та немая сцена неожиданных и радостных свиданий, где избыток чувств не находит даже слов. Настенька, сама не зная, что делает, снимала с себя бурнус, шляпку и раскладывала
все это по разным углам, а Калинович только глядел на нее.