Неточные совпадения
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так что
мать принуждена была возить
ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
Вошла m-lle Полина, только что еще кончившая свой туалет;
она прямо подошла к
матери, взяла у
ней руку и поцеловала.
—
Матери мои! — говорила
она, растопыривая обе руки. — Что это за человек! Умница, скромница… прелесть, прелесть мужчина!
—
Мать ты моя, Палагея Евграфовна! — начала
она рапортовать. — Не узнаю я моей квартиры, не мой дом, не мои комнаты, хоть вон выходи. Что-что у меня до этого дворянин-помещик стоял — насорил, начернил во всех углах; а у этого, у моего красавчика, красота, чистота… прелесть, прелесть мужчина!
Вон в доме первогильдейного купца, в наугольной комнате, примащивается старуха-мать поправить лампаду, горящую перед богатой божницей, сердито посматривая на лежанку, где заснула молодая
ее невестка, только что привезенная из Москвы.
— Подлинно,
матери мои, человека не узнаешь, пока пуд соли не съешь, — говорила
она, — то ли уж мне на первых порах не нравился мой постоялец, а вышел прескупой-скупой мужчина.
— Это письмо, — отвечал Калинович, — от
матери моей;
она больна и извещает, может быть, о своих последних минутах… Вы сами отец и сами можете судить, как тяжело умирать, когда единственный сын не хочет закрыть глаз. Я, вероятно, сейчас же должен буду ехать.
Любя
мать,
она в душе страдала больше, нежели сама больная, тем более, что, как
она ни уговаривала, как ни умоляла
ее ехать в Москву или хотя бы в губернский город пользоваться — та и слышать не хотела.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что
она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем
мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Извольте, maman [мамаша (франц.).], кушайте; я для вас же… — проговорила
она, подавая
матери чашку.
После обеда перешли в щегольски убранный кабинет, пить кофе и курить. М-lle Полине давно уж хотелось иметь уютную комнату с камином, бархатной драпировкой и с китайскими безделушками; но сколько
она ни ласкалась к
матери, сколько ни просила
ее об этом, старуха, израсходовавшись на отделку квартиры, и слышать не хотела. Полина, как при всех трудных случаях жизни, сказала об этом князю.
Не говоря уже о Полине, которая заметно каждое его слово обдумывала и взвешивала, но даже княжна, и та начала как-то менее гордо и более снисходительно улыбаться ему, а рассказом своим о видении шведского короля, приведенном как несомненный исторический факт, он так
ее заинтересовал, что
она пошла и сказала об этом
матери.
Полине сначала очень этого не хотелось, но отговаривать и отсоветовать
матери,
она знала, было бы бесполезно.
Все это вряд ли увернулось от глаз князя. Проходя будто случайно мимо дочери, он сказал
ей что-то по-английски. Та вспыхнула и скрылась; князь тоже скрылся. Княжна, впрочем, скоро возвратилась и села около
матери. Лицо
ее горело.
— Поклянись мне, Жак, — начала
она, глотая слезы, — поклянись над гробом матушки, что ты будешь любить меня вечно, что я буду твоей женой, другом. Иначе
мать меня не простит… Я третью ночь вижу
ее во сне:
она мучится за меня!
— Приехали! — проговорил он, подходя к
ней, ласковым голосом, как говорят иногда детям
матери: «Проснулся, душечка?»
Калинович вошел вслед за
ней; и в маленькой зальце увидел красивенького годового мальчугана, который, на своих кривых ножонках и с заткнутым хвостом, стоял один-одинешенек. Увидя, что
мать прошла мимо, он заревел.
— Ужасно трудна, — подтвердил юноша, — но я откровенно могу вам сказать, что вполне сочувствую
ей, потому что сам почти в положении Гамлета. Отец мой, к несчастью, имеет привязанность к нашей бывшей гувернантке, от которой страдала наша
мать и, может быть, умерла даже от
нее, а теперь страдаем мы все, и я, как старший, чувствую, что должен был бы отомстить этой женщине и не могу на это решиться, потому что все-таки люблю и уважаю моего отца.
— Знаю, что нет, — произнесла
она тем же грустным тоном и продолжала: — Тогда в этой ужасной жизни, при
матери, когда была связана по рукам и по ногам, я, конечно, готова была броситься за кого бы то ни было, но теперь… не знаю… Страшно надевать новые оковы, и для чего?
Бывши скупа и расчетлива не меньше
матери,
она, не ожидая напоминаний князя, подарила жениху разом билет в полтораста тысяч серебром.
— Батюшка, Яков Васильич! — восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. — Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией
матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка!
Она не причастна ни в чем; только злой человек
ее к тому руководствовал, а теперь
она пристрастна к вам всей душой — так мы это и понимаем.
Жму, наконец, с полным участием руку тебе, мой благодушный юноша, несчастная жертва своей грозной богини-матери, приславшей тебя сюда искать руки и сердца блестящей фрейлины, тогда как сердце твое рвется в маленькую квартирку на Пески, где живет
она, сокровище твоей жизни, хотя ты не смеешь и подумать украсить когда-нибудь
ее скромное имя своим благородным гербом.
— Удивительно, какая еще грубость нравов! — произнес он, выходя с Калиновичем. — Один бьет старушку-мать, а другому не то больно, что жена убежала, а то, что
она перину увезла… И со всем этим надобно как-нибудь ладить.
— Но в то же время, — продолжала
она, — когда была брошена тобой и когда около меня остался другой человек, который, казалось, принимает во мне такое участие, что дай бог отцу с
матерью… я видела это и невольно привязалась к нему.