Неточные совпадения
Ему даже казалось, что
она, истощенная, состаревшаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая
мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна.
Девочка знала, что между отцом и
матерью была ссора, и что
мать не могла быть весела, и что отец должен знать это, и что он притворяется, спрашивая об этом так легко. И
она покраснела за отца. Он тотчас же понял это и также покраснел.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые
она увезет к
матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза,
она говорила себе, что это не может так остаться, что
она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он
ей сделал.
Увидав уходившую Кити и
мать, встречавшую
ее на ступеньках, Левин, раскрасневшийся после быстрого движения, остановился и задумался. Он снял коньки и догнал у выхода сада
мать с дочерью.
Сухость эта огорчила Кити, и
она не могла удержаться от желания загладить холодность
матери.
Она повернула голову и с улыбкой проговорила...
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как
она полагала, на гордости, и его, по
ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в
ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Вронский на балах явно ухаживал за Кити, танцовал с
нею и ездил в дом, стало быть, нельзя было сомневаться в серьезности его намерений. Но, несмотря на то,
мать всю эту зиму находилась в страшном беспокойстве и волнении.
Она видела, что в последнее время многое изменилось в приемах общества, что обязанности
матери стали еще труднее.
Вронский сказал Кити, что они, оба брата, так привыкли во всем подчиняться своей
матери, что никогда не решатся предпринять что-нибудь важное, не посоветовавшись с
нею.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и
ей странно было, что он, боясь оскорбить
мать, не делает предложения; однако
ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что
она верила этому.
Она желала того же, чего желала и
мать, но мотивы желания
матери оскорбляли
ее.
«Нет, неправду не может
она сказать с этими глазами», подумала
мать, улыбаясь на
ее волнение и счастие. Княгиня улыбалась тому, как огромно и значительно кажется
ей, бедняжке, то, что происходит теперь в
ее душе.
Но в это самое время вышла княгиня. На лице
ее изобразился ужас, когда
она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился
ей и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала
мать, и лицо
ее просияло обычной улыбкой, с которою
она встречала по четвергам гостей.
Она села и начала расспрашивать Левина о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
Когда вечер кончился, Кити рассказала
матери о разговоре
ее с Левиным, и, несмотря на всю жалость, которую
она испытала к Левину,
ее радовала мысль, что
ей было сделано предложение.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя
она не намерена была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что
ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его
мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о
матери и предстоящем свидании с
ней. Он в душе своей не уважал
матери и, не отдавая себе в том отчета, не любил
ее, хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не мог себе представить других к
матери отношений, как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и почтительных, чем менее в душе он уважал и любил
ее.
Вронский вошел в вагон.
Мать его, сухая старушка с черными глазами и букольками, щурилась, вглядываясь в сына, и слегка улыбалась тонкими губами. Поднявшись с диванчика и передав горничной мешочек,
она подала маленькую сухую руку сыну и, подняв его голову от руки, поцеловала его в лицо.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к
ней,
она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на
нее и, сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что
мать ждала его, он опять вошел в вагон.
Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок из французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки.
Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу.
Мать оторвала пуговицу и положила
ее в карман.
Анна непохожа была на светскую даму или на
мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся на
ее лице оживлению, выбивавшему то в улыбку, то во взгляд, если бы не серьезное, иногда грустное выражение
ее глаз, которое поражало и притягивало к себе Кити.
— Я ехала вчера с
матерью Вронского, — продолжала
она, — и
мать не умолкая говорила мне про него; это
ее любимец; я знаю, как
матери пристрастны, но..
После вальса Кити подошла к
матери и едва успела сказать несколько слов с Нордстон, как Вронский уже пришел за
ней для первой кадрили.
Надо было сказать
матери, что
она больна, и уехать домой, но на это у
нее не было силы.
Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял краснопегого теленка на его шаткие, длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась, когда Левин подвинул к
ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать
ее шаршавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах свою
мать и крутила хвостиком.
Левин едва помнил свою
мать. Понятие о
ней было для него священным воспоминанием; и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного, святого идеала женщины, каким была для него
мать.
Как будто что-то веселое случилось после отъезда доктора.
Мать повеселела, вернувшись к дочери, и Кити притворилась, что
она повеселела.
Ей часто, почти всегда, приходилось теперь притворяться.
Во время нападения
матери на отца
она пыталась удерживать
мать, насколько позволяла дочерняя почтительность.
Во время взрыва князя
она молчала;
она чувствовала стыд за
мать и нежность к отцу за его сейчас же вернувшуюся доброту; но когда отец ушел,
она собралась сделать главное, что было нужно, — итти к Кити и успокоить
ее.
— Если было с
ее стороны что-нибудь тогда, то это было увлеченье внешностью, — продолжал Облонский. — Этот, знаешь, совершенный аристократизм и будущее положение в свете подействовали не на
нее, а на
мать.
Мать Вронского, узнав о его связи, сначала была довольна — и потому, что ничто, по
ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся
ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
Когда
она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца
матери,
ей так становилось страшно за то, что
она сделала, что
она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
Когда всё это так твердо установилось, Кити стало очень скучно, тем более что князь уехал в Карлсбад, и
она осталась одна с
матерью.
Не столько потому, что
мать сказала
ей, сколько потому, что это был брат Константина, для Кити эти лица вдруг показались в высшей степени неприятны.
Кити ходила с
матерью и с московским полковником, весело щеголявшим в своём европейском, купленном готовым во Франкфурте сюртучке. Они ходили по одной стороне галлереи, стараясь избегать Левина, ходившего по другой стороне. Варенька в своем темном платье, в черной, с отогнутыми вниз полями шляпе ходила со слепою Француженкой во всю длину галлереи, и каждый раз, как
она встречалась с Кити, они перекидывались дружелюбным взглядом.
— Да если тебе так хочется, я узнаю прежде о
ней и сама подойду, — отвечала
мать. — Что ты в
ней нашла особенного? Компаньонка, должно быть. Если хочешь, я познакомлюсь с мадам Шталь. Я знала
её belle-soeur, — прибавила княгиня, гордо поднимая голову.
— Вот, мама, — сказала Кити
матери, — вы удивляетесь, что я восхищаюсь
ею.
Кити еще более стала умолять
мать позволить
ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться,
она навела справки о Вареньке и, узнав о
ней подробности, дававшие заключить, что не было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с
нею.
— Я любила его, и он любил меня; но его
мать не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не думали, что у меня тоже был роман? — сказала
она, и в красивом лице
ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал
ее всю.
— Да, но если б он не по воле
матери, а просто, сам?… — говорила Кити, чувствуя, что
она выдала свою тайну и что лицо
её, горящее румянцем стыда, уже изобличило
её.
Она таила их не потому, чтоб
она не уважала, не любила свою
мать, но только потому, что это была
ее мать.
Она всякому открыла бы их скорее, чем
матери.
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что
она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна
ею. Кити ответила совершенную правду.
Она не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась.
Она догадывалась в такой вещи, которую
она не могла сказать
матери, которой
она не говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
— Что с тобой? Что ты такая красная? — сказали
ей мать и отец в один голос.
Но кроме того, как ни тяжелы были для
матери страх болезней, самые болезни и горе в виду признаков дурных наклонностей в детях, — сами дети выплачивали
ей уже теперь мелкими радостями за
ее горести.
Теперь, в уединении деревни,
она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя на них,
она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что
она заблуждается, что
она, как
мать, пристрастна к своим детям; всё-таки
она не могла не говорить себе, что у
нее прелестные дети, все шестеро, все в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
Теперь
она одевалась не для себя, не для своей красоты, а для того, чтоб
она, как
мать этих прелестей, не испортила общего впечатления.
Увидав
мать, они испугались, но, вглядевшись в
ее лицо, поняли, что они делают хорошо, засмеялись и с полными пирогом ртами стали обтирать улыбающиеся губы руками и измазали все свои сияющие лица слезами и вареньем.
Лили тоже стала проситься к нему, и
мать передала
ее ему; он посадил
ее на плечо и побежал с
ней.
Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную, роль
матери, живущей для сына, которую
она взяла на себя в последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии, в котором
она находилась, у
ней есть держава, независимая от положения, в которое
она станет к мужу и к Вронскому.
Желание
матери купить его оскорбило его до глубины души и еще более охладило к
ней.