Неточные совпадения
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, —
начала она. — Как ты сказал, что был у тебя
князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита
князю: эти люди обоих нас погубят.
— Проси! — приказал
князь лакею и сам вышел несколько в залу, а Полина встала и
начала торопливо поправлять перед зеркалом волосы.
— Очень, очень вам благодарен, что доставили удовольствие видеть вас! —
начал князь, идя ему навстречу и беря его за обе руки, которые крепко сжал.
— Ужасен! — продолжал
князь. — Он
начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом и хочет его убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
— Au revoir, au revoir… [До свиданья, до свиданья… (франц.).] —
начал было
князь.
Однако
князь, чтоб не терять золотого времени, просил тотчас же
начать чтение и посадил его случайно рядом с княжной.
Она вдруг обратилась к
князю и
начала рассуждать с ним о повести Калиновича, ни дать ни взять, языком тогдашних критиков, упомянула об объективности, сказала что-то в пользу психологического анализа.
Князь отвечал ей со всею вежливостью и вниманием, а Полина
начала на нее смотреть с любопытством.
Генеральша в одну неделю совсем перебралась в деревню, а дня через два были присланы
князем лошади и за Калиновичем. В последний вечер перед его отъездом Настенька, оставшись с ним вдвоем,
начала было плакать; Калинович вышел почти из себя.
— Не держите так крепко! — сказал ему
князь, видя, что он трусит. Калинович ослабил поводья. Поехали. Ле Гран
начал то горячить свою лошадь, то сдерживать ее, доставляя тем большое удовольствие княжне и маленькому князьку, который в свою очередь дал шпоры своему клеперу и поскакал.
— Княжна,
князь просил вас не скакать! — крикнул Калинович по-французски. Княжна не слыхала; он крикнул еще; княжна остановилась и
начала их поджидать. Гибкая, стройная и затянутая в синюю амазонку, с несколько нахлобученною шляпою и с разгоревшимся лицом, она была удивительно хороша, отразившись вместе с своей серой лошадкой на зеленом фоне перелеска, и герой мой забыл в эту минуту все на свете: и Полину, и Настеньку, и даже своего коня…
На колокольне, завидев их экипаж,
начали благовест. Священник и дьякон служили в самых лучших ризах, положенных еще покровом на покойную княгиню, мать
князя. Дьячок и пономарь, с распущенными косами и в стихарях, составили нечто вроде хора с двумя отпускными семинаристами: философом-басом и грамматиком-дискантом. При окончании литургии имениннику вынесена была целая просфора, а Калиновичу половина.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал
князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою,
начал расхаживать по зале.
Пришли священники и еще раз поздравили знаменитого именинника с тезоименитством, а семинарист-философ, выступив вперед, сказал приветственную речь,
начав ее воззванием: «Достопочтенный болярин!..»
Князь выслушал его очень серьезно и дал ему трехрублевую бумажку. Священнику, дьякону и становому приказано было подать чай, а прочий причет отправился во флигель, к управляющему, для принятия должного угощения.
Расшаркавшись перед
князем, он прямо подошел к княжне, стал около нее и
начал обращаться к ней с вопросами.
Кадников пристал к этому разговору,
начал оправдывать Медиокритского и, разгорячась, так кричал, что все было слышно в гостиной.
Князь только морщился. Не оставалось никакого сомнения, что молодой человек, обыкновенно очень скромный и очень не глупый, был пьян. Что делать! Робея и конфузясь ехать к
князю в такой богатый и модный дом, он для смелости хватил два стаканчика неподслащенной наливки, которая теперь и сказывала себя.
После всех подъехал господин в щегольской коляске шестериком, господин необыкновенно тучный, белый, как папошник — с сонным выражением в лице и двойным, отвислым подбородком. Одет он был в совершенно летние брюки, в летний жилет, почти с расстегнутой батистовою рубашкою, но при всем том все еще сильно страдал от жара. Тяжело дыша и лениво переступая,
начал он взбираться на лестницу, и когда
князю доложили о приезде его, тот опрометью бросился встречать.
Кадников опять
начал спорить с инвалидным начальником; становой стал шептаться с исправником, и, наконец, даже почтмейстер, упорно до того молчавший, прислушавшись к разговору Четверикова с
князем о Сибири, вдруг обратился к сидевшему рядом с ним Калиновичу и проговорил...
— Почему ж? Нет!.. — перебил
князь и остановился на несколько времени. — Тут, вот видите, —
начал он, — я опять должен сделать оговорку, что могу ли я с вами говорить откровенно, в такой степени, как говорил бы откровенно с своим собственным сыном?
Результатом предыдущего разговора было то, что
князь, несмотря на все свое старание, никак не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность
начала проглядывать в каждом его слове. Тот сейчас же это заметил и на другой день за чаем просил проводить его.
Калинович сошел в свою комнату и
начал сбираться.
Князь пришел его проводить. Радушие и приветливость как будто бы снова возвратились к нему на прощанье.
—
Князь пишет, —
начал он, — что вы желали бы служить в Петербурге.
— Очень бы желал, —
начал он, подняв голову, — сделать для
князя приятное… Теперь у меня времени нет, но, пожалуйста, когда вы будете писать к нему, то скажите, что я по-прежнему его люблю и уважаю и недоволен только тем, что он нынче редко стал ездить в Петербург.
— Именно, — подхватила Настенька, — и в нем всегда была эта наклонность. Форма ему иногда закрывала глаза на такое безобразие, которое должно было с первого же разу возмутить душу. Вспомни, например, хоть свои отношения с
князем, — прибавила она Калиновичу, который очень хорошо понимал, что его
начинают унижать в споре, а потому рассердился не на шутку.
— Нет, я один. Mademoiselle Полина сюда переехала. Мать ее умерла. Она думает здесь постоянно поселиться, и я уж кстати приехал проводить ее, — отвечал рассеянно
князь и приостановился немного в раздумье. — Не свободны ли вы сегодня? — вдруг
начал он, обращаясь к Калиновичу. — Не хотите ли со мною отобедать в кабачке, а после съездим к mademoiselle Полине. Она живет на даче за Петергофом — прелестнейшее местоположение, какое когда-либо создавалось в божьем мире.
— Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов… Помилуйте! — продолжал восклицать
князь и потом, после нескольких минут размышления, снова
начал, как бы рассуждая сам с собой: — Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать — родственный! За проценты не дадут, — скажут: возьми так! А это «так» для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.
Конечно, ей, как всякой девушке, хотелось выйти замуж, и, конечно, привязанность к
князю, о которой она упоминала, была так в ней слаба, что она, особенно в последнее время, заметив его корыстные виды,
начала даже опасаться его; наконец, Калинович в самом деле ей нравился, как человек умный и даже наружностью несколько похожий на нее: такой же худой, бледный и белокурый; но в этом только и заключались, по крайней мере на первых порах, все причины, заставившие ее сделать столь важный шаг в жизни.
— Опять — умрет! — повторил с усмешкою
князь. — В романах я действительно читал об этаких случаях, но в жизни, признаюсь, не встречал. Полноте, мой милый! Мы, наконец, такую дребедень
начинаем говорить, что даже совестно и скучно становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера — вот в чем дело!
С Полиной, каковы бы ни были ее прежние чувства к
князю, но, в настоящем случае, повторилось то же самое: с каждым, кажется, часом
начала она влюбляться в Калиновича все больше и больше.
Он передал это
князю, который, в свою очередь, тоже хорошо понимая настоящую сущность,
начал употреблять всевозможные уловки, чтоб задержать Полину у ней на квартире, беспрестанно возил ее по магазинам, и когда она непременно хотела быть у Калиновича, то ни на одну секунду не оставлял ее с ним вдвоем, чтоб не дать возможности выражаться и развиваться ее нежности.
— Что ваша, однако, баронесса, скажите? Я видел ее как-то на днях и говорил с ней о вас, —
начал было
князь.
Явное презрение выразилось при этих словах на лице Калиновича. Тотчас же после свадьбы он
начал выслушивать все советы
князя или невнимательно, или с насмешкою.
— Не знаю, ваше превосходительство, —
начал он нерешительным тоном, — какие вы имеете сведения, а я, признаться сказать, ехавши сюда, заезжал к
князю Ивану. Новый вице-губернатор в родстве с ним по жене — ну, и он ужасно его хвалит: «Одно уж это, говорит, человек с таким состоянием… умный, знающий… человек с характером, настойчивый…» Не знаю, может быть, по родству и прибавляет.
Беспокойство
начало отражаться на лице
князя.
Князь, бывший умней и образованней всего остального общества, лучше других понимал, откуда дует ветер, Калинович мог действительно быть назван представителем той молодой администрации, которая в его время заметно уже
начинала пробиваться сквозь толстую кору прежних подьяческих плутней [После слов: «…сквозь толстую кору прежних подьяческих плутней» в рукописи следовало: «…барских авторитетов и генеральских властей» (стр. 50 об.).].
Следствие производить
начал красноносый полицеймейстер: отчасти по кровожадности собственного характера, отчасти для того, чтоб угодить вице-губернатору, он заставлял, говорят, самого
князя отвечать себе часа по два, по три, не позволяя при этом садиться.
Князь схватил и
начал целовать ее руку. Она в изнеможении опустилась на его арестантскую кровать.
— Как ты приехала от твоего аргуса? —
начал, наконец,
князь.
— Все это вздор и со временем поправится, но тут такого рода обстоятельство открывается… —
начал князь каким-то протяжным тоном, — господин этот выведен в люди и держится теперь решительно по милости своей жены…
Из партии врагов его
князь, не оставленный даже в подозрении по своему делу, снова поселился в своей усадьбе и
начал жить решительно на прежнюю ногу.