Неточные совпадения
— Нет, я вам ее дочитаю, я с удовольствием прочту ее еще раз; и вообразите себе, Валентин этот вышел ужасно
какой дурной
человек.
— Характерная женщина! Ах,
какая характерная! Сгубила совсем
человека; а
какой малый-то бесподобный! Что ты будешь делать?
— Это, Петр Михайлыч, обыкновенно говорят
как один пустой предлог! — возразила она. — Я не знаю, а по-моему, этот молодой
человек — очень хороший жених для Настасьи Петровны. Если он беден, так бедность не порок.
— Бедность точно не порок, — возразил он, в свою очередь, — и мы не можем принять предложения господина Медиокритского не потому, что он беден, а потому, что он
человек совершенно необразованный и,
как я слышал, с довольно дурными нравственными наклонностями.
—
Какие бы они ни были
люди, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — а все-таки ему не следовало поднимать носа. Гордость есть двух родов: одна благородная — это желание быть лучшим, желание совершенствоваться; такая гордость — принадлежность великих
людей: она подкрепляет их в трудах, дает им силу поборать препятствия и достигать своей цели. А эта гордость — поважничать перед маленьким
человеком — тьфу! Плевать я на нее хочу; зачем она? Это гордость глупая, смешная.
— Знаю, сударь, знаю; великие наши астрономы ясно читают звездную книгу и аки бы пророчествуют. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! — сказал опять старик, приподняв глаза кверху, и продолжал
как бы сам с собою. — Знамения небесные всегда предшествуют великим событиям; только сколь ни быстр разум
человека, но не может проникнуть этой тайны, хотя уже и многие другие мы имеем указания.
— Ральф герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я не верю его любви; он,
как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего делать, чтоб разогнать, может быть, свой сплин. Адвокат гораздо больше его герой: тот живой
человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна была полюбить его, потому что он лучше Ральфа.
Очень мило и в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный свой выезд на бал,
как она была там хуже всех,
как заинтересовался ею самый ничтожный
человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила,
как генеральша сидит,
как повертывает с медленною важностью головою и
как трудно, сминая язык, говорит.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый день обедал у Годневых и оставался обыкновенно там до поздней ночи,
как в единственном уголку, где радушно его приняли и где все-таки он видел человечески развитых
людей; а может быть, к тому стала привлекать его и другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя таким образом вечера, молодой
человек отдал приличное внимание и службе; каждое утро он проводил в училище, где,
как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением было — уволить Терку, и на место его был нанят молодцеватый вахмистр.
Экзархатов схватил его за шиворот и приподнял на воздух; но в это время ему самому жена вцепилась в галстук; девчонки еще громче заревели… словом, произошла довольно неприятная домашняя сцена, вследствие которой Экзархатова, подхватив с собой домохозяина, отправилась с жалобой к смотрителю, все-про-все рассказала ему о своем озорнике, и чтоб доказать, сколько он
человек буйный, не скрыла и того,
какие он про него, своего начальника, говорил поносные слова.
Как хотите, с
каким бы
человек ни был рожден овечьим характером, невольно начнет ожесточаться!..
Как же я стану питать к
людям сожаление, когда большая часть из них страдает или потому, что безнравственны, или потому, что делали глупости, наконец, ленивы, небрежны к себе.
Они наполняют у него все рубрики журнала, производя каждого из среды себя, посредством взаимного курения, в гении; из этого ты можешь понять, что пускать им новых
людей не для чего; кто бы ни был, посылая свою статью, смело может быть уверен, что ее не прочтут, и она проваляется с старым хламом,
как случилось и с твоим романом».
— Не знаю… вряд ли! Между
людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда
как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием,
как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»; не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью, что мы еще не встречали ни одного
человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не смеем его подозревать, хотя имеем на то некоторое право)…»
— Оттого, что лоб-то у него хорош, он и хочет сделать осмотрительно, и я это в нем уважаю, — проговорил Петр Михайлыч. — А что насчет опасений брата Флегонта, — продолжал он в раздумье и
как бы утешая сам себя, — чтоб после худого чего не вышло — это вздор! Калинович
человек честный и в Настеньку влюблен.
Поравнявшись с молодыми
людьми, он несколько времени смотрел на них и,
как бы умилившись своим суровым сердцем, усмехнулся, потер себе нос и вообще придал своему лицу плутоватое выражение, которым
как бы говорил: «Езжали-ста и мы на этом коне».
— Да,
как же,
как же, знаю, видал его: очень, кажется, порядочный молодой
человек.
Отнеся такое невнимание не более
как к невежеству русского купечества, Петр Михайлыч в тот же день, придя на почту отправить письмо, не преминул заговорить о любимом своем предмете с почтмейстером, которого он считал, по образованию, первым после себя
человеком.
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, — начала она. —
Как ты сказал, что был у тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло,
как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти
люди обоих нас погубят.
— Стало быть, вы только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе,
как и в жизни, нужно помнить одно правило, что
человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
— Да, я недурно копирую, — отвечал он и снова обратился к Калиновичу: — В заключение всего-с: этот господин влюбляется в очень миленькую даму, жену весьма почтенного
человека, которая была, пожалуй, несколько кокетка, может быть, несколько и завлекала его, даже не мудрено, что он ей и нравился, потому что действительно был чрезвычайно красивый мужчина — высокий, статный, с этими густыми черными волосами, с орлиным, римским носом; на щеках,
как два розовых листа, врезан румянец; но все-таки между ним и какой-нибудь госпожою в ранге действительной статской советницы оставался salto mortale…
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини
как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил
людей и пробрался к ним в дом; а другие говорят, что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
— Конечно, — подхватил князь и продолжал, — но,
как бы то ни было, он входит к ней в спальню, запирает двери… и
какого рода происходила между ними сцена — неизвестно; только вдруг раздается сначала крик, потом выстрелы.
Люди прибегают, выламывают двери и находят два обнявшиеся трупа. У Сольфини в руках по пистолету: один направлен в грудь этой госпожи, а другой он вставил себе в рот и пробил насквозь череп.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем
человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и,
как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и
человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому,
как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только
люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому
человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Мало ли мы видим, — продолжал он, — что в самых верхних слоях общества живут
люди ничем не значительные, бог знает,
какого сословия и даже звания, а русский литератор, поверьте, всегда там займет приличное ему место.
— Ну,
как вы нашли сего молодого
человека? — сказал по уходе его князь.
«
Как этот гордый и великий
человек (в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый
человек так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?» — думала она и дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся и в продолжение целого дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась и не любила в нем.
Наконец, он будет читать в присутствии княгини и княжны, о которых очень много слышал,
как о чрезвычайно милых дамах и которых, может быть, заинтересует
как автор и
человек.
Лестницу и половину зала в доме генеральши Калинович прошел тем спокойным и развязным шагом,
каким обыкновенно входят молодые
люди в дома, где привыкли их считать полубожками; но, увидев в зеркале неуклюжую фигуру Петра Михайлыча и с распустившимися локонами Настеньку, попятился назад.
Вообще герой мой, державший себя,
как мы видели, у Годневых более молчаливо и несколько строго, явился в этот вечер очень умным, любезным и в то же время милым молодым
человеком, способным самым приятным образом занять общество.
Все это Калинович наблюдал с любопытством и удовольствием,
как обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские молодые
люди, и в то же время с каким-то замираньем в сердце воображал, что чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так
как ничто столь не располагает
человека к мечтательности,
как езда, то в голове его начинали мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: «Что если б княжна полюбила меня, — думал он, — и сделалась бы женой моей… я стал бы владетелем и этого фаэтона, и этой четверки… богат… муж красавицы… известный литератор…
Как бы желая чем-нибудь занять молодого
человека, она, после нескольких минут молчания, придумала, наконец, и спросила его, откуда он родом, и когда Калинович отвечал, — что из Симбирска, поинтересовалась узнать, далеко ли это.
В зале был уже один гость — вновь определенный становой пристав, молодой еще
человек, но страшно рябой, в вицмундире, застегнутом на все пуговицы, и с серебряною цепочкою, выпущенною из-за борта
как бы вроде аксельбанта. При входе князя он вытянулся и проговорил официальным голосом...
— Знаю, знаю. Но вы,
как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был
человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
— Девушка эта, — продолжал Калинович, — имела несчастье внушить любовь
человеку, вполне,
как сама она понимала, достойному, но не стоявшему породой на одной с ней степени. Она знала, что эта страсть составляет для него всю жизнь, что он чахнет и что достаточно одной ничтожной ласки с ее стороны, чтобы этот
человек ожил…
— Именно рискую быть нескромным, — продолжал князь, — потому что, если б лет двадцать назад нашелся такой откровенный
человек, который бы мне высказал то, что я хочу теперь вам высказать… о! Сколько бы он сделал мне добра и
как бы я ему остался благодарен на всю жизнь!
Все мы обыкновенно в молодости очень легко смотрим на брак, тогда
как это самый важный шаг в жизни, потому что это единственный почти случай, где для
человека ошибка непоправима.
— Если хотите, даже очень стара, — подхватил князь, — но, к сожалению, очень многими забывается, и, что для меня всегда было удивительно: дураки, руководствуясь каким-то инстинктом, поступают в этом случае гораздо благоразумнее, тогда
как умные
люди именно и делают самые безрассудные, самые пагубные для себя партии.
Но
как же вы хотите заставить меня верить в глубину и неизменность любви какого-нибудь молодого
человека в двадцать пять лет и девчонки в семнадцать, которые, расчувствовавшись над романами, поклялись друг другу в вечной страсти?
Но есть, mon cher, другой разряд
людей, гораздо уже повыше; это…
как бы назвать… забелка человечества: если не гении, то все-таки
люди, отмеченные каким-нибудь особенным талантом,
люди, которым, наконец, предназначено быть двигателями общества, а не сносливыми трутнями; и что я вас отношу к этому именно разряду, в том вы сами виноваты, потому что вы далеко уж выдвинулись из вашей среды: вы не школьный теперь смотритель, а литератор, следовательно,
человек, вызванный на очень серьезное и широкое поприще.
Впрочем, и холостой все равно: в Петербурге у
человека, в
каком бы он положении ни был, развивается шестое чувство: жажда денег…
— Полноте, молодой
человек! — начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу не понять те отношения, в
какие с вами становятся
люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не видеть и не замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему не поведет, а из меня сделает болтуна.
«Боже мой!
Как эти
люди любят меня, и между тем
какой черной неблагодарностью я должен буду заплатить им!» — мучительно думал он и решительно не имел духа,
как прежде предполагал, сказать о своем намерении ехать в Петербург и только, оставшись после обеда вдвоем с Настенькой, обнял ее и долго, долго целовал.
— Теперича что ж? — заговорил он, разводя руками. — Я,
как благородный
человек, должен,
как промеж офицерами бывает, дуэль с ним иметь?
Калинович обрадовался. Немногого в жизни желал он так,
как желал в эту минуту, чтоб Настенька вышла по обыкновению из себя и в порыве гнева сказала ему, что после этого она не хочет быть ни невестой его, ни женой; но та оскорбилась только на минуту, потому что просила сделать ей предложение очень просто и естественно, вовсе не подозревая, чтоб это могло быть тяжело или неприятно для любившего ее
человека.
Но капитан не пришел. Остаток вечера прошел в том, что жених и невеста были невеселы; но зато Петр Михайлыч плавал в блаженстве: оставив молодых
людей вдвоем, он с важностью начал расхаживать по зале и сначала
как будто бы что-то рассчитывал, потом вдруг проговорил известный риторический пример: «Се тот, кто
как и он, ввысь быстро,
как птиц царь, порх вверх на Геликон!» Эка чепуха, заключил он.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так
как цену
людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед
какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке
как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая,
как тяжело было милому
человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
Увидится ли когда-нибудь все это опять, или эти два года, с их местами и
людьми, минуют навсегда,
как минует сон, оставив в душе только неизгладимое воспоминание?..» Невыносимая тоска овладела при этой мысли моим героем; он не мог уж более владеть собой и, уткнув лицо в подушку, заплакал!