Неточные совпадения
Настеньку никто не ангажировал; и это еще ничего — ей угрожала
большая неприятность: в числе гостей был некто столоначальник Медиокритский, пользовавшийся особенным расположением исправницы, которая отрекомендовала его генеральше писать бумаги и хлопотать по ее процессу, и потому хозяйка скрепив сердце пускала его на свои вечера, и он обыкновенно занимался только
тем, что натягивал замшевые перчатки и обдергивал жилет.
В противоположность Лебедеву, это был маленький, худенький молодой человек, весьма робкого и, вследствие этого, склонного поподличать характера, вместе с
тем большой говорун и с сильной замашкой пофрантить: вечно с завитым а-ла-коком и висками.
— Ты, Семенушка, всегда в своем дежурстве наделаешь глупостей. Если ты так несообразителен,
то старайся
больше думать. Принимаешь всех, кто только явится. Сегодня пустил бог знает какого-то господина, совершенно незнакомого.
— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь не понял. Что делать?.. Сим-то вот занят
больше службой; да и бедность к
тому: в нашем городке, не как в других местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней — другой.
— Да, ем, — отвечал
тот с несколько насмешливой улыбкой, но, попробовав, начал есть с
большим аппетитом. — Это очень хорошо, — проговорил он, — прекрасно приготовлено!
«Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она, хотя очень хорошо знала, что морковь было бы где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял
большую часть сада в
том виде, в каком он был, возражая экономке...
Кроме
того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых стояла не
то часовня, не
то хижина, где, по словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то старец, но другие объясняли проще, говоря, что прежний владелец —
большой между прочим шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя
тем хозяину неимоверное удовольствие.
— Ральф герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я не верю его любви; он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего делать, чтоб разогнать, может быть, свой сплин. Адвокат гораздо
больше его герой:
тот живой человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна была полюбить его, потому что он лучше Ральфа.
Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с
большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому, была занята совсем другим: она
то пропускала игры,
то объявляла ни с чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
Весь вечер и
большую часть дня он ходил взад и вперед по комнате и пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище, так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у
того колени задрожали и руки вытянулись по швам.
— Сколько я себя ни помню, — продолжал он, обращаясь
больше к Настеньке, — я живу на чужих хлебах, у благодетеля (на последнем слове Калинович сделал ударение), у благодетеля, — повторил он с гримасою, — который разорил моего отца, и когда
тот умер с горя, так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном к своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал.
— Интереснее всего было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в
то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но
больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
— А
то, что это выражало, — продолжал Петр Михайлыч внушительным тоном, — застенчивость, стыдливость — качества, которые украшают женщину гораздо
больше, чем самые блестящие дарования.
Петра Михайлыча они застали тоже в
большом испуге. Он стоял, расставивши руки, перед Настенькой, которая в
том самом платье, в котором была вечером, лежала с закрытыми глазами на диване.
Калинович только улыбался, слушая, как петушились два старика, из которых про Петра Михайлыча мы знаем, какого он был строгого характера; что же касается городничего,
то все его полицейские меры ограничивались криком и клюкой, которою зато он действовал отлично, так что этой клюки боялись вряд ли не
больше, чем его самого, как будто бы вся сила была в ней.
На первой неделе у них, по заведенному порядку, начали говеть: ходили, разумеется, за каждую службу, ели постное, и
то больше сухоедением.
От души желаем не ошибиться в наших ожиданиях, возлагаемых на г. Калиновича, а ему писать
больше, и полнее развивать
те благородные мысли, которых, помимо полного драматизма сюжета, так много разбросано в его первом, но уже замечательном произведении».
Церковь была довольно
большая; но величина ее казалась решительно громадною от слабого освещения: горели только лампадки да тонкие восковые свечи перед местными иконами, которые, вследствие этого, как бы выступали из иконостаса, и
тем поразительнее было впечатление, что они ничего не говорили об искусстве, а напоминали мощи.
— Да, сударь капитан, в монастыре были, — отвечал
тот. — Яков Васильич благодарственный молебен ходил служить угоднику. Его сочинение напечатано с
большим успехом, и мы сегодня как бы вроде
того: победу торжествуем! Как бы этак по-вашему, по-военному, крепость взяли: у вас слава — и у нас слава!
Любя мать, она в душе страдала
больше, нежели сама больная,
тем более, что, как она ни уговаривала, как ни умоляла ее ехать в Москву или хотя бы в губернский город пользоваться —
та и слышать не хотела.
Всему этому, конечно,
большая часть знакомых князя не верила; а если кто отчасти и верил или даже сам доподлинно знал, так не считал себя вправе разглашать, потому что каждый почти был если не обязан,
то по крайней мере обласкан им.
— Ну, попробую еще, — проговорил он и взобрался в земский суд, где застал довольно
большую компанию: исправника, непременного члена и, кроме
того, судью и заседателя: они пришли из своего суда посидеть в земский.
Два рыжие писца, родные братья Медиокритского, тоже молодые люди, владевшие замечательно красивым почерком, стояли у стеклянных дверей присутствия и обнаруживали
большое внимание к
тому, что там происходило.
Она была вообще до сладкого
большая охотница, и, так как у князя был превосходный кондитер, так он очень часто присылал и привозил старухе фунта по четыре, по пяти самых отборных печений, доставляя ей
тем большое удовольствие.
Та начала их с
большим удовольствием зубрить, а потом постепенно склонила голову и задремала.
— Прекрасно, прекрасно! — опять подхватил князь. — И как ни велико наше нетерпение прочесть что-нибудь новое из ваших трудов, однако не меньше
того желаем, чтоб вы, сделав такой успешный шаг, успевали еще
больше, и потому не смеем торопить: обдумывайте, обсуживайте… По первому вашему опыту мы ждем от вас вполне зрелого и капитального…
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме
того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у
большей части из них прекрасное и благородное сердце.
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще
больший скандал: вызывает его на дуэль;
тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом и хочет его убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
На другой день Петр Михайлыч ожидал Калиновича с
большим нетерпением, но
тот не торопился и пришел уж вечером.
«Как этот гордый и великий человек (в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?» — думала она и дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще
больше надулся и в продолжение целого дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял
тот холодно-вежливый тон, которого она
больше всего боялась и не любила в нем.
При подобной борьбе, конечно, всегда уступит
тот, кто добрее и
больше любит.
— Я почту себе за
большое удовольствие… — отвечал
тот.
— Затем, что хочу хоть немного освежиться,
тем больше, что надобно писать; а здесь я решительно не могу.
— Не держите так крепко! — сказал ему князь, видя, что он трусит. Калинович ослабил поводья. Поехали. Ле Гран начал
то горячить свою лошадь,
то сдерживать ее, доставляя
тем большое удовольствие княжне и маленькому князьку, который в свою очередь дал шпоры своему клеперу и поскакал.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и
тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил
большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
Лицо это было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний, значительный участник по золотым приискам в Сибири. Все это, впрочем, он наследовал от отца и все это шло заведенным порядком, помимо его воли. Сам же он был только скуп, отчасти фат и все время проводил в
том, что читал французские романы и газеты, непомерно ел и ездил беспрестанно из имения, соседнего с князем, в Сибирь, а из Сибири в Москву и Петербург. Когда его спрашивали, где он
больше живет, он отвечал: «В экипаже».
Тот подал. Старуха высосала водку с
большим наслаждением, и, когда ей в дрожащую руку всунули середку пирога, она стала креститься и бормотать молитву.
Та пришла, и между ними начался шепотом разговор, в котором
больше слышался голос Петра Михайлыча; экономка же отвечала только своей поговоркой: «Э… э… э… хе… хе…»
Чем ближе подходило время отъезда,
тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по
большей части узнаем в
то время, когда их теряем,
то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
Мальчишку потом заменил
большой извозчик, с широчайшей спиной; но и
того почти было тоже не видать и совсем не слыхать; зато всю станцию пахло от него овчинным тулупом и белелась его серая в корню лошадь.
С мужем он
больше спорил и все почти об одном и
том же предмете:
тому очень нравилась, как и капитану, «История 12-го года» Данилевского, а Калинович говорил, что это даже и не история; и к этим-то простым людям герой мой решился теперь съездить, чтобы хоть там пощекотать свое литературное самолюбие.
— Вы, решительно, полька! Чем
больше я на вас гляжу,
тем больше убеждаюсь в
том, — начал он.
Тоска и какой-то безотчетный страх не оставляли Калиновича,
тем больше, что он никуда почти не выходил.
— Не знаю, что тут хорошего,
тем больше, что с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
Тот молча последовал за ним. Они вошли в фойе, куда, как известно, собирается по
большей части публика бельэтажа и первых рядов кресел. Здесь одно обстоятельство еще более подняло в глазах Калиновича его нового знакомого. На первых же шагах им встретился генерал.
Калиновича сначала это занимало, хотя, конечно, он привязался к игре
больше потому, что она не давала ему времени предаваться печальным и тяжелым мыслям; но, с другой стороны, оставаясь постоянно в выигрыше, он все-таки кое-что приобретал и
тем несколько успокаивал свои практические стремления.
Гость вошел. Это был
тот самый студент, который так наивно навязался ему на знакомство в театре. Калинович еще
больше нахмурился.
—
Большая и существенная разница: творчество одного свободно, самобытно; другого — подчиненное.
Те же отношения, как исполнителя к композитору: один создает, другой только усваивает, понимает… — проговорил Калинович.
— Это ужасно! — воскликнул он. — Из целого Петербурга мне выпали на долю только эти два дуралея, с которыми, если еще пробыть месяц, так и сам поглупеешь, как бревно. Нет! — повторил он и, тотчас позвав к себе лакея, строжайшим образом приказал ему студента совсем не пускать, а немца решился
больше не требовать.
Тот, с своей стороны, очень остался этим доволен и вовсе уж не являлся.
— Да, почти, — отвечал Белавин, — но дело в
том, — продолжал он, — что эмансипация прав женских потому выдвинула этот вопрос на такой видный план, что по
большей части мы обыкновенно, как Пилаты, умываем руки, уж бывши много виноватыми.