Неточные совпадения
—
Что вас
так удивляет это? Я очень люблю эту оперу, — отвечал он.
— Надеюсь,
что вы позволите мне быть у вас, — продолжал Янсутский, слегка кланяясь, — у меня тоже здесь свой дом, который и вы, может быть, знаете: на Тверской, против церкви; хатка этакая небольшая — на три улицы выходит… Сам я, впрочем, не живу в нем,
так как бываю в Москве на время только…
— Еще бы не правда!.. — воскликнула дама. — Вчера была ее горничная Маша у нас. Она сестра моей Кати и все рассказывала,
что господин этот каждый вечер бывает у Домны Осиповны, и только та очень удивляется: «
Что это, говорит, Маша, гость этот
так часто бывает у меня, а никогда тебе ничего не подарит?»
— Ну да,
так!.. Для этого только!.. — горячилась дама. — Кокетничала, потому
что самой это приятно было; но главное, досадно, — зачем притворничать? Я как-то посмеялась ей насчет этого Бегушева, она вдруг надулась! «Я вовсе, говорит, не
так скоро и ветрено дарю мои привязанности!..» Знаешь, мне хотела этим маленькую шпильку сказать!
— Я их теперь и не начну больше никогда с ней!.. — сказала дама и при этом от досады сделала движение рукою, от которого лежавшая на перилах афиша полетела вниз. — Ах! — воскликнула при этом дама совершенно детским голосом и очень громко,
так что Янсутский вздрогнул даже немного.
—
Так вот
что… — начала дама, и голос ее как бы изменил своей обычной веселости. — Каретник опять этот являлся: ему восемьсот рублей надобно заплатить.
На все это, разумеется, надобно было употребить некоторое время,
так что Бегушев принужден был позвонить другой раз.
Он вошел и сделал невольно гримасу от кинувшегося ему в нос запаха только
что зажженного фотогена [Фотоген —
так назывались в 70-е годы минеральные масла, применявшиеся для освещения.].
— А бог его знает: никак не объясняет! — отвечала Домна Осиповна. Она, впрочем, вряд ли и больна была, а только
так это говорила, зная,
что Бегушеву нравятся болеющие женщины. — Главное, досадно,
что курить не позволяют! — присовокупила она.
Он увидел бы, например,
что между сиденьем и спинкой дивана затиснут был грязный батистовый платок, перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и
что чистый надет уже был теперь, лишь сию минуту;
что под развернутой книгой журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел странице,
так что предыдущие и последующие листы перед этой страницей не были даже разрезаны, — скрывались крошки черного хлеба и не совсем свежей колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату, когда раздался звонок Бегушева.
— Богаты уж очень Таганка и Якиманка! Все, разумеется, и желают себе того же, — заметила Домна Осиповна, — в
чем, впрочем, и винить никого нельзя: жизнь сделалась
так дорога…
— А, если бы вопрос только о жизни был, тогда и говорить нечего; но тут хотят шубу на шубу надеть, сразу хапнуть, как екатерининские вельможи делали: в десять лет
такие состояния наживали,
что после три-четыре поколения мотают, мотают и все-таки промотать не могут!..
— Очень! — отвечала Домна Осиповна. — И это чувство во мне, право, до какой-то глупости доходило,
так что когда я совершенно ясно видела его холодность, все-таки никак не могла удержаться и раз ему говорю: «Мишель, я молода еще… — Мне всего тогда было двадцать три года… — Я хочу любить и быть любимой! Кто ж мне заменит тебя?..» — «А любой, говорит, кадет, если хочешь…»
— Конечно, это
так глупо было сказано,
что я даже не рассердилась тогда, — поспешила она прибавить с улыбкой.
— Но я еще любила его — пойми ты это! — возразила она ему. — Даже потом, гораздо после, когда я, наконец, от его беспутства уехала в деревню и когда мне написали,
что он в нашу квартиру, в мою даже спальню, перевез свою госпожу. «
Что же это
такое, думаю: дом принадлежит мне, комната моя; значит, это мало,
что неуважение ко мне, но профанация моей собственности».
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать,
что он всюду с этой госпожой ездит в коляске,
что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал,
так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому
что муж мне все говорил,
что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему,
что так нельзя,
что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для
чего это?» Однако я
такой ему сделала ад из жизни,
что он не выдержал и сам уехал от меня.
— Я вот часто думаю, — продолжала она, —
что неужели же я должна была после
такой ужасной семейной жизни умереть для всего и не позволить себе полюбить другого…
Счастье мое, конечно,
что я в первое время, при
таком моем ожесточенном состоянии, не бросилась прямо, как супруг мне предлагал, на шею какому-нибудь дрянному господину; а потом нас же, женщин, обыкновенно винят, почему мы не полюбим хорошего человека.
Я теперь очень стала разочарована в людях: даже когда тебя полюбила,
так боялась,
что стоишь ли ты того!
— Да-с, насчет этого мы можем похвастать!.. — воскликнул Бегушев. — Я сейчас тебе портрет ее покажу, — присовокупил он и позвонил. К нему, однако, никто не шел. Бегушев позвонил другой раз — опять никого. Наконец он
так дернул за сонетку,
что звонок уже раздался на весь дом; послышались затем довольно медленные шаги, и в дверях показался камердинер Бегушева, очень немолодой, с измятою, мрачною физиономией и с какими-то глупо подвитыми на самых только концах волосами.
Наконец, самая одежда женщин, —
что это
такое?
— Более
чем спорить, я доказать тебе даже могу противное: хоть бы тот же рабочий вопрос — разве в настоящее время
так он нерационально поставлен, как в сорок восьмом году?
Прокофий пошел медленно и, войдя в кабинет, не сейчас доложил, а сначала начал прибирать кофейный прибор,
так что Бегушев сам его спросил...
При входе в диванную Янсутский заметно был сконфужен,
так что у него едва хватило духу поклониться первоначально хозяину, а не Тюменеву.
— Где ж прикинуто! Из
чего, когда по сорок тысяч на версту берут! — воскликнул невеселым тоном Янсутский. — Я вот имею капиталы и опытность в этих делах, но решительно кидаю их, потому
что добросовестно и честно при
таких ценах выполнить этого дела невозможно; я лучше обращусь к другим каким-нибудь предприятиям.
— О боже мой, сколько лет! — воскликнул Янсутский. — Я начал знать ее с первых дней ее замужества и могу сказать,
что это примерная женщина в наше время… идеал, если можно
так выразиться…
Происходя из ничтожных сенатских писцов, Грохов ездил в настоящее время на рысаках и имел, говорят, огромные деньги,
что, впрочем, он тщательно скрывал,
так что когда его видали иногда покупающим на бирже тысяч на сто — на полтораста бумаг и при этом спрашивали: «
Что, это ваши деньги, Григорий Мартынович?» — он с сердцем отвечал: «Нет-с, порученные».
Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто
такая это была г-жа Олухова,
что за дело у ней, и — странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме,
так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не
так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
Домна Осиповна ожидала,
что он будет что-нибудь далее говорить, но Грохов только в упор смотрел на нее,
так что она даже покраснела немного.
— Выдал-с! — отвечал Грохов и, отыскав в деле Олуховых сказанную бумагу, подал ее Домне Осиповне и при этом дохнул на нее струею
такого чистого спирта,
что Домна Осиповна зажала даже немножко нос рукою. Бумагу она, впрочем, взяла и с начала до конца очень внимательно прочла ее и спросила...
— Ну, когда бы там ни было, но он все-таки подарил вам… — начал было Грохов, но при этом вдруг раскашлялся, принялся харкать, плевать; лицо у него побагровело еще больше,
так что Домне Осиповне сделалось гадко и страшно за него.
—
Так, шиш! — повторил еще раз Грохов. — В законах действительно сказано,
что мужья должны содержать своих жен, но каких? Не имеющих никакого своего имущества; а муж ваш прямо скажет,
что у вас есть дом.
— Да, как же, обманешь кого-нибудь этими побасенками: нынешние судьи не слепо судят и прямо говорят,
что они буквы закона держатся только в делах уголовных, а в гражданских, —
так как надо же в чью-либо пользу решить, — допускают толкования и, конечно, в вашем деле в вашу пользу не растолковали бы, потому
что вы еще заранее более
чем обеспечены были от вашего мужа…
Елизавета Николаевна Мерова, в широчайшем утреннем капоте, обшитом кругом кружевами и оборками, сидела на небольшом диванчике, вся утонув в него,
так что только и видно было ее маленькое личико и ее маленькие обнаженные ручки, а остальное все как будто бы была кисея.
Квартира Елизаветы Николаевны, весьма небольшая, в противоположность дому Домны Осиповны представляла в своем убранстве замечательное изящество и простоту; в ней ничего не было лишнего, а если
что и было,
так все очень красивое и, вероятно, очень дорогое.
—
Так, вздор, — повторила она. — Петр Евстигнеич говорит,
что надобно сначала первое дело покончить.
Граф Хвостиков тоже сейчас встал и поклонился гостье; при этом случае нельзя не заметить,
что поклониться
так вежливо и вместе с тем с
таким сохранением собственного достоинства, как сделал это граф, вряд ли многие умели в Москве.
— Да, я с болезнью моею и поездкою за границу
так истрепала мой туалет,
что решительно теперь весь возобновляю его!.. — отвечала та не без важности.
—
Что вы
такой сегодня, — фу, точно кот Васька, сердитый? — спросила она его.
—
Что такое провалилось? — спросил он, как бы не поняв этой фразы.
— Хотите завтракать?.. — спросила она Янсутского, зная по опыту,
что когда он поест,
так бывает подобрее.
— Ах, это отлично! Мне очень хочется посмотреть на него! — воскликнула Мерова. —
Что он
такое: генерал-адъютант?..
— То есть, пожалуй, генерал-адъютант, штатский только: он статс-секретарь! — отвечал не без важности Янсутский. — Я, собственно, позвал этого господина, — отнесся он как бы больше к графу, — затем,
что он хоть и надутая этакая скотина, но все-таки держаться к этаким людям поближе не мешает.
Положение графа было очень нехорошее: если бы изобретенное им предприятие было утверждено, то он все-таки несколько надеялся втянуть Янсутского в новую аферу и
таким образом, заинтересовав его в двух больших делах, имел некоторое нравственное право занимать у него деньги,
что было необходимо для графа,
так как своих доходов он ниоткуда не получал никаких и в настоящее время, например, у него было в кармане всего только три целковых; а ему сегодняшним вечером нужно было приготовить по крайней мере рублей сто для одной своей любовишки: несмотря на свои 60 лет, граф сильно еще занимался всякого рода любовишками.
— Да разные там разности! — отвечал Янсутский. — О некоторых переменах, предполагаемых в министерстве… о своих беседах с разными высокопоставленными лицами… об их взглядах на Россию! (Но более точным образом определить,
что ему рассказывал Тюменев, Янсутский не мог вдруг придумать: как человек практический, он владел весьма слабым воображением.) В
такие откровенности пустился,
что боже упаси!.. Понравился, видно, я ему очень! — заключил он, вставая и беря свою саблю.
Он застал ее чуть не в одном белье, раскричался на нее жесточайшим образом за то,
что она накануне, на каком-то дурацком вечере, просидела часов до пяти и теперь была с измятой, как тряпка, кожею, тогда как Янсутский никогда в
такой степени не желал, как сегодня, чтобы она была хороша собою.
Бегушев промолчал, но в сущности
такое ее намерение ему не понравилось. По его понятиям, женщине не стараться скрывать подобных отношений не следовало, потому
что это показывало в ней некоторое отсутствие стыдливости.
Тот, желая ей угодить, понесся на всех рысях,
так что на первых порах Бегушев едва опомнился и только на Тверской взглянул на Домну Осиповну.
Домна Осиповна нашла,
что m-me Мерова, бывшая в платье из серого фая с высоким лифом, слишком бедно оделась для
такого парадного случая; а Меровой, напротив, показалось,
что Домна Осиповна чересчур разрядилась. Мыслей этих они, конечно, не высказали.
— Однако я
так проголодался,
что попрошу у тебя позволения выпить рюмку водки и съесть что-нибудь, — проговорил он Янсутскому и, встав, прямо отправился в залу к разнообразнейшей закуске, приготовленной там на особом довольно большом столе.