Неточные совпадения
— Да, я даже знаю очень много примеров
тому; моего мужа взять, — он очень
любит и понимает все искусства…
— Я, знаете… вот и она вам скажет… — продолжал Янсутский, указывая на Мерову, — черт знает, сколько бы там ни было дела, но
люблю повеселиться; между всеми нами,
то есть людьми одного дела, кто этакой хорошенький обедец затеет и даст?.. — Я! Кто
любим и владеет хорошенькой женщиной?.. — Я! По-моему, скупость есть величайшая глупость! Жизнь дана человеку, чтобы он пользовался ею, а не деньги наживал.
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в
том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что
люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!
— Главное, — снова продолжала она, — что я мужу всем обязана: он взял меня из грязи, из ничтожества; все, что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня не лишать его пяти миллионов наследства,
тем более, что у него своего теперь ничего нет, кроме как на руках женщина, которую он
любит… Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.
К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым доктором, и дворник, сказав, что
того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и
тем, что говорил несколько витиевато, а она
любила это свойство в людях и полагала, что сама не без красноречия!
— Без сомнения!.. — воскликнул Перехватов. — Женщины в этом случае гораздо полезнее докторов! Кто
любит и
любим,
тот не может скучать и хандрить!
Откуда проистекало все это — определить трудно; может быть, в силу
того, что сухие и завядшие растения
любят влагу и только в ней оживают.
О своих же отношениях к Бегушеву она хоть и сказала
тому, что будто бы прямо объявила мужу, что
любит его, но в сущности Домна Осиповна только намекнула, что в настоящее время она, может быть, в состоянии будет полюбить одного человека; словом, отношениям этим старалась придать в глазах Олухова характер нерешенности еще…
Сам Бегушев, не признавая большой разницы в религиях, в сущности был пантеист, но вместе с
тем в бога живого, вездесущего и даже в громах и славе царствующего
любил верить.
— Откровенно говоря, — начал он с расстановкой, — я никогда не воображал встретить такую женщину, которая бы говорила, что она не
любит мужа и, по ее словам,
любит другого, и в
то же время так заботилась бы об муже, как, я думаю, немного нежных матерей заботятся о своих балованных сыновьях!
— Нет, вы
любите его! — повторил Бегушев. — Не помню, какой-то французский романист доказывал, что женщины сохраняют на всю жизнь любовь к
тем, кого они первого полюбили, а ко второй любви вы отнеслись так себе!
Прежде, действительно, я покупал женскую любовь, но теперь мне ее дали за
то, что я сам
люблю!
— Я чрезвычайно
люблю всех москвичей, даже самую Москву — грязноватую, конечно, но в которой в
то же время есть что-то родное, близкое сердцу каждого русского человека!
— Может быть, — согласился генерал, — но, как бы
то ни было, я Москву
люблю!
Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, — эти слова генерал начал опять говорить потише, — который, надо говорить правду, не
любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: «Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!..» Потому что действительно, когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что было тогда очень редко,
то мне одна из grandes dames… не Наталья Сергеевна, нет, другая… говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового!
Хорошо, что седовласый герой мой не слыхал, что рассказывал Янсутский в настоящие минуты о нем и с Домне Осиповне. О, как бы возненавидел он ее, а еще более — самого себя, за
то, что
любил подобную женщину!
—
То иногда она сама начнет теребить, тормошить меня, спрашивать: «
Люблю ли я ее?» Я, конечно, в восторге, а потом, когда я спрошу ее: «Лиза,
любишь ты меня?», она
то проговорит: «Да, немножко!», или комическим образом продекламирует: «
Люблю,
люблю безумно!
— Домна Осиповна больна была очень после
того и писала мне отчаянное письмо, где она называла ваш поступок бесчеловечным; я тоже согласна с ней, — вот другое дело, если бы вы не
любили ее!.. — заключила или, лучше сказать, как-то оборвала свои слова Мерова.
— О, она
любит меня… Я видел много
тому доказательств, — произнес с чувством граф, и слезы у него снова навернулись на глазах.
Татьяна Васильевна хотела серьезно побеседовать с Бегушевым, потому что хоть и не
любила его, но все-таки считала за человека далеко не дюжинного, — напротив, за очень даже умного, много видевшего, но, к сожалению, не просвещенного истинно; и с каким бы удовольствием она внесла в его душу луч истинного просвещения, если бы только он сам захотел
того!
Он ее очень
любил, но в
то же время она выводила его иногда совершенно из терпения: из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины, как он думал вначале, — Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу!
— А при этом других двух
любит и сверх
того супруга обожает! — проговорил он с ядовитостью.
— Я только говорил, что за Домной Осиповной ухаживают; может быть, даже не двое, а и больше… она так еще интересна! — вывернулся граф. — Но что я наблюл и заметил в последнее свиданье,
то меня решительно убеждает, что
любит собственно она тебя.
— Я всегда
люблю рано приезжать! — сказал ему сурово Бегушев; но в сущности он спешил быть в собрании, чтобы не прозевать Домны Осиповны, а
то, пожалуй, он разойдется с ней и не встретится целый вечер.
Вышел священник и, склонив голову немного вниз, начал возглашать: «Господи, владыко живота моего!» Бегушев очень
любил эту молитву, как одно из глубочайших лирических движений души человеческой, и сверх
того высоко ценил ее по силе слова, в котором вылилось это движение; но когда он наклонился вместе с другими в землю,
то подняться затруднился, и уж Маремьяша подбежала и помогла ему; красен он при этом сделался как рак и, не решившись повторять более поклона, опять сел на стул.
Прибыв к Аделаиде Ивановне, князь начал с
того, что поцеловал ее в плечо, а затем, слегка упомянув об ее письме, перешел к воспоминаниям о
том, как покойная мать его
любила Аделаиду Ивановну и как, умирая, просила ее позаботиться об оставляемых ею сиротах, а в
том числе и о нем — князе.
А что такое горе поражает людей безвозвратно, — он знает это по опыту!» — Но все это скоро показалось Бегушеву глупым, лживым и почти насмешкой над Домной Осиповной, так как он совершенно был уверен, что смерть мужа вовсе не была для нее горем, а только беспокойством; и потом ему хотелось вовсе не
то ей выразить, а прямо сказать, что он еще
любит ее, и
любит даже сильнее, чем прежде, — что теперешние ее поклонники не сумеют да и не захотят ее так
любить!
Любя, мы все готовы переносить от
того, кому принадлежим; но когда нам скажут, что нас презирают,
то что же нам другое остается делать, как не вырвать из души всякое чувство любви, хоть бы даже умереть для
того пришлось.
— Вот еще кого привели в пример: Мерову!.. Дуру набитую, которую я никогда и не
любил, доказательством чему служит
то, что я не женился на ней!.. Что мне мешало?
Перехватов сделал недовольную мину: он не
любил, когда Домна Осиповна почему бы
то ни было упоминала имя Бегушева. Граф тоже обиделся — употребленным ею глаголом «существуете».
—
Того, что я давно вас
люблю! — воскликнула Мерова.
—
Люблю с
тех пор, как увидела вас в первый раз в театре; но вы тогда
любили Домну Осиповну, а я и не знаю хорошенько, что все это время делала… Не сердитесь на меня, душенька, за мое признание… Мне недолго осталось жить на свете.
— Главное, — продолжал
тот невеселым голосом, — что в воскресенье у нас будет une petite soiree litteraire [маленький литературный вечер… (франц.).]… будут читать драму жены… Я профан в этом деле, хоть и очень
люблю театр…
— Я не похожа на нынешних писателей, — продолжала объяснять Татьяна Васильевна старичку, — они
любят описывать только
то, что видят на улице, или какую-нибудь гадкую любовь…
— А я против
того мнения Татьяны Васильевны, — подхватил Бегушев, — что почему она называет любовь гадкою? Во все времена все великие писатели считали любовь за одно из самых поэтических, самых активных и приятных чувств человеческих. Против любви только
те женщины, которых никогда никто не
любил.
Долгов бы, конечно, нескоро перестал спорить, но разговор снова и совершенно неожиданно перешел на другое; мы, русские, как известно, в наших беседах и даже заседаниях не
любим говорить в порядке и доводить разговор до конца, а больше как-то галдим и перескакиваем обыкновенно с предмета на предмет; никто почти никогда никого не слушает, и каждый спешит высказать только
то, что у него на умишке есть.
Прокофий, ничего почти не пивший, был мрачней, чем когда-либо, и по временам взглядывал
то на жену,
то на старшего сынишку, которого он
любил, кажется, больше других детей.