Неточные совпадения
Между тем кадриль кончилась. Сенатор пошел по зале. Общество перед ним, как море перед большим кораблем,
стало раздаваться направо и налево. Трудно описать все мелкие оттенки страха, уважения, внимания, которые
начали отражаться на лицах чиновников, купцов и даже дворян. На средине залы к сенатору подошел хозяин с Марфиным и проговорил...
Катрин,
став с Ченцовым в кадриль, сейчас же
начала многознаменательный и оживленный разговор.
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день
стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов
начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
— Он был у меня!.. — доложил правитель дел, хотя собственно он должен был бы сказать, что городничий представлялся к нему, как
стали это делать, чрез две же недели после
начала ревизии, почти все вызываемые для служебных объяснений чиновники, являясь к правителю дел даже ранее, чем к сенатору, причем, как говорили злые языки, выпадала немалая доля благостыни в руки Звездкина.
Не бывая в ней долгое время, я решился, наконец, года три тому назад вместе с дочерью провести там лето; соседние дворяне, разумеется,
стали посещать меня и рассказывают мне, что в околотке — то тут, то там —
начали появляться скопцы и, между прочим, один небогатый помещик со слезами на глазах объявил, что у него в именьице найдено десять молодых девушек, у которых тут не оказалось ничего — гладко!..
Сколько ни досадно было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время
стал заметно пасовать перед Катрин, и не столько по любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот
начал обнаруживать характер вряд ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик не мог не принимать в расчет, что значительная часть состояния, на которое он, живя дурно с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не ему.
Егор Егорыч, оставшись один, хотел было (к чему он всегда прибегал в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь, сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле,
стал дышать не грудью, а носом, то через весьма короткое время
начинал уже чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или — точнее — в солнечном узле брюшных нервов, то есть под ложечкой; однако из такого созерцательного состояния Егор Егорыч был скоро выведен стуком, раздавшимся в его дверь.
Егор Егорыч,
став около фортепьяно, невольно
начал глядеть на Сусанну, и часто повторяемые священником слова: «мати господа моего», «мати господа вышняго», совершенно против воли его вызвали в нем воспоминание об одной из множества виденных им за границей мадонн, на которую показалась ему чрезвычайно похожею Сусанна, — до того лицо ее было чисто и духовно.
Ченцов остался с поникшей головой, потом опустился на стоявшее недалеко кресло и, как малый ребенок, зарыдал. Адмиральша
начинала уж смотреть на него с некоторым трепетом: видимо, что ей
становилось жаль его. Но Ченцов не подметил этого, встал, глубоко вздохнул и ушел, проговорив...
Произошло его отсутствие оттого, что капитан, возбужденный рассказами Миропы Дмитриевны о красоте ее постоялки, дал себе слово непременно увидать m-lle Рыжову и во что бы то ни
стало познакомиться с нею и с матерью ее, ради чего он, подобно Миропе Дмитриевне,
стал предпринимать каждодневно экскурсии по переулку, в котором находился домик Зудченки, не заходя, впрочем, к сей последней, из опасения, что она
начнет подтрунивать над его увлечением, и в первое же воскресенье Аггей Никитич, совершенно неожиданно для него, увидал, что со двора Миропы Дмитриевны вышли: пожилая, весьма почтенной наружности, дама и молодая девушка, действительно красоты неописанной.
С Невского Крапчик свернул в Большую Морскую, прошел всю ее и около почтамта, приближаясь к одному большому подъезду, заметно
начал утрачивать свое самодовольное выражение, вместо которого в глазах его и даже по всей фигуре
стала проглядывать некоторая робость, так что он, отворив осторожно тяжелую дверь подъезда, проговорил ласковым голосом швейцару...
— Ну, вот видите ли, Василий Иваныч, —
начала Катрин внушительным тоном, — мне очень тяжело будет расстаться с вами, но я, забывая о себе, требую от вас, чтобы вы ехали, куда только вам нужно!.. Ветреничать, как Ченцов, вероятно, вы не
станете, и я вас прошу об одном — писать ко мне как можно чаще!
Так дело шло до
начала двадцатых годов, с наступлением которых, как я уже сказал и прежде, над масонством
стали разражаться удар за ударом, из числа которых один упал и на голову отца Василия, как самого выдающегося масона из духовных лиц: из богатого московского прихода он был переведен в сельскую церковь.
Однажды он после продолжительного мистического бодрствования, чтобы рассеять себя, вышел из дому и направился в поле, где почувствовал, что чем далее он идет, тем проницательнее
становится его умственный взор, тем понятнее ему делаются все видимые вещи, так что по одним очертаниям и краскам оных он
начал узнавать их внутреннее бытие.
Егор же Егорыч, в свою очередь, тоже опасаясь, чтобы не очень уж расстроить Миропу Дмитриевну, не
стал более продолжать и, позвонив, приказал вошедшему Антипу Ильичу пригласить в гостиную Сусанну Николаевну, которая, придя и заметив, что Миропа Дмитриевна была какая-то растерянная, подсела к ней и
начала расспрашивать, как той нравится после Москвы жизнь в губернском городе.
Затем, ловко сойдя с возвышения и кланяясь налево и направо, губернатор уехал; губернский же предводитель, войдя на то же возвышение, предложил дворянам
начать баллотировку по уездам. Толпа
стала разделяться и сосредоточиваться около своих столиков.
Его поспешил нагнать на лестнице князь Индобский и, почти униженно отрекомендовавшись,
начал просить позволения явиться к нему. Янгуржеев выслушал его с холодным полувниманием, как слушают обыкновенно министры своих просителей, и, ничего в ответ определенного ему не сказав,
стал спускаться с лестницы, а экс-предводитель возвратился на антресоли. В конце лестницы Янгуржеева догнал Лябьев.
Тогда все исчезло, и Егор Егорыч
стал видеть перед собой окно, диван и постель, и затем,
начав усердно молиться, провел в том всю ночь до рассвета.
— Я знаю, что я прекрасно говорил, — произнес отец Василий с некоторою ядовитостью (выпивши, он всегда
становился желчным и
начинал ко всему относиться скептически), — но это происходило в силу того закона, что мой разум и воображение приучены к этому представлению более, чем к какому-либо другому.
Егор Егорыч заспорил было, а вместе с ним и Аграфена Васильевна; последняя
начала уже говорить весьма веские словечки; но к ним вышел невзрачный камер-юнкер и на чистом французском языке
стал что-то такое объяснять Егору Егорычу, который, видимо,
начал поддаваться его словам, но Аграфена Васильевна снова протестовала.
В
начале вальса у Аггея Никитича и его дамы произошла некоторая путаница вследствие того, что он умел вальсировать в три приема, а молодая аптекарша, по более новой моде,
стала было танцевать в два темпа.
— Это может быть, но только вы умерьте ваши выражения! — остановил его довольно кротко аптекарь и
начал дрожащими от волнения руками сдавать карты, а почтмейстер с окончательно нахмуренным лицом
стал принимать их.
Вибель на первых порах исполнился недоумения; но затем, со свойственною немцам последовательностью,
начал перебирать мысленно своих знакомых дам в Ревеле и тут с удивительной ясностью вспомнил вдову пастора, на которой сам было подумывал жениться и которую перебил у него, однако, русский доктор Сверстов. Воспоминания эти так оживили старика, что он
стал потирать себе руки и полушептать...
Из Кельна Егор Егорыч вознамерился проехать с Сусанной Николаевной по Рейну до Майнца, ожидая на этом пути видеть, как Сусанна Николаевна
станет любоваться видами поэтической реки Германии; но недуги Егора Егорыча лишили его этого удовольствия, потому что, как только мои путники вошли на пароход, то на них подул такой холодный ветер, что Антип Ильич поспешил немедленно же увести своего господина в каюту; Сусанна же Николаевна осталась на палубе, где к ней обратился с разговором болтливейший из болтливейших эльзасцев и
начал ей по-французски объяснять, что виднеющиеся местами замки на горах называются разбойничьими гнездами, потому что в них прежде жили бароны и грабили проезжавшие по Рейну суда, и что в их даже пароход скоро выстрелят, — и действительно на одном повороте Рейна раздался выстрел.
В следующие за сим два месяца Аггей Никитич все более привязывался к божественной Мери, а она не то чтобы хладела к нему, но
стала скучать несколько своей совершенно уединенной жизнью, тем более, что в уездный город
начало съезжаться для зимних удовольствий соседнее дворянство.
— Был-с я и военный, —
начал он повествовать свою историю, — был потом и штатским чиновником, а теперь
стал по моим душевным горестям полумонахом и поступил в миссионеры.