Неточные совпадения
Кудряш. Вчетвером этак, впятером в переулке где-нибудь поговорили бы с ним с глазу на глаз, так он бы шелковый сделался. А про нашу науку-то
и не пикнул бы никому, только бы ходил
да оглядывался.
Кудряш. Ну, вот, коль ты умен, так ты его прежде учливости-то выучи,
да потом
и нас учи! Жаль, что дочери-то у него подростки, больших-то ни одной нет.
Борис. Воспитывали нас родители в Москве хорошо, ничего для нас не жалели. Меня отдали в Коммерческую академию, а сестру в пансион,
да оба вдруг
и умерли в холеру; мы с сестрой сиротами
и остались. Потом мы слышим, что
и бабушка здесь умерла
и оставила завещание, чтобы дядя нам выплатил часть, какую следует, когда мы придем в совершеннолетие, только с условием.
Борис.
Да нет, этого мало, Кулигин! Он прежде наломается над нами, наругается всячески, как его душе угодно, а кончит все-таки тем, что не даст ничего или так, какую-нибудь малость.
Да еще станет рассказывать, что из милости дал, что
и этого бы не следовало.
Борис. Ну,
да. Уж он
и теперь поговаривает иногда: «У меня свои дети, за что я чужим деньги отдам? Через это я своих обидеть должен!»
Борис. Кабы я один, так бы ничего! Я бы бросил все
да уехал. А то сестру жаль. Он было
и ее выписывал,
да матушкины родные не пустили, написали, что больна. Какова бы ей здесь жизнь была —
и представить страшно.
Кудряш.
Да нешто убережешься! Попал на базар, вот
и конец! Всех мужиков переругает. Хоть в убыток проси, без брани все-таки не отойдет. А потом
и пошел на весь день.
И начнется у них, сударь, суд
да дело,
и несть конца мучениям.
Скоро сказка сказывается,
да не скоро дело делается; водят их, водят, волочат их, волочат; а они еще
и рады этому волоченью, того только им
и надобно.
«Я, говорит, потрачусь,
да уж
и ему станет в копейку».
Кулигин. Как можно, сударь! Съедят, живого проглотят. Мне уж
и так, сударь, за мою болтовню достается;
да не могу, люблю разговор рассыпать! Вот еще про семейную жизнь хотел я вам, сударь, рассказать;
да когда-нибудь в другое время. А тоже есть, что послушать.
Феклуша. Бла-алепие, милая, бла-алепие! Красота дивная!
Да что уж говорить! В обетованной земле живете!
И купечество все народ благочестивый, добродетелями многими украшенный! Щедростию
и подаяниями многими! Я так довольна, так, матушка, довольна, по горлушко! За наше неоставление им еще больше щедрот приумножится, а особенно дому Кабановых.
Кабанова.
Да я об тебе
и говорить не хотела; а так, к слову пришлось.
Катерина.
Да хоть
и к слову, за что ж ты меня обижаешь?
Кабанова. Знаю я, знаю, что вам не по нутру мои слова,
да что ж делать-то, я вам не чужая, у меня об вас сердце болит. Я давно вижу, что вам воли хочется. Ну что ж, дождетесь, поживете
и на воле, когда меня не будет. Вот уж тогда делайте, что хотите, не будет над вами старших. А может,
и меня вспомянете.
Кабанов.
Да мы об вас, маменька, денно
и нощно Бога молим, чтобы вам, маменька, Бог дал здоровья
и всякого благополучия
и в делах успеху.
Кабанова. Ну
да,
да, так
и есть, размазывай! Уж я вижу, что я вам помеха.
Кабанов.
Да зачем же ей бояться? С меня
и того довольно, что она меня любит.
Кабанов.
Да я, маменька,
и не хочу своей волей жить. Где уж мне своей волей жить!
Потом пойдем с маменькой в церковь, все
и странницы — у нас полон дом был странниц
да богомолок.
Варвара.
Да ведь
и у нас то же самое.
А то, бывало, девушка, ночью встану — у нас тоже везде лампадки горели —
да где-нибудь в уголке
и молюсь до утра.
Уж не снятся мне, Варя, как прежде, райские деревья
да горы; а точно меня кто-то обнимает так горячо-горячо,
и ведет меня куда-то,
и я иду за ним, иду…
Варвара. Вздор все. Очень нужно слушать, что она городит. Она всем так пророчит. Всю жизнь смолоду-то грешила. Спроси-ка, что об ней порасскажут! Вот умирать-то
и боится. Чего сама-то боится, тем
и других пугает. Даже все мальчишки в городе от нее прячутся, грозит на них палкой
да кричит (передразнивая): «Все гореть в огне будете!»
Варвара.
Да ведь уж коли чему быть, так
и дома не спрячешься.
Варвара. Ну, а ведь без этого нельзя; ты вспомни, где ты живешь! У нас весь дом на том держится.
И я не обманщица была,
да выучилась, когда нужно стало. Я вчера гуляла, так его видела, говорила с ним.
Катерина. Не жалеешь ты меня ничего! Говоришь: не думай, а сама напоминаешь. Разве я хочу об нем думать;
да что делать, коли из головы нейдет. Об чем ни задумаю, а он так
и стоит перед глазами.
И хочу себя переломить,
да не могу никак. Знаешь ли ты, меня нынче ночью опять враг смущал. Ведь я было из дому ушла.
Варвара. Я б тебя
и не звала,
да меня-то одну маменька не пустит, а мне нужно.
Варвара. Ни за что, так, уму-разуму учит. Две недели в дороге будет, заглазное дело! Сама посуди! У нее сердце все изноет, что он на своей воле гуляет. Вот она ему теперь
и надает приказов, один другого грозней,
да потом к образу поведет, побожиться заставит, что все так точно он
и сделает, как приказано.
Кабанов.
Да не разлюбил; а с этакой-то неволи от какой хочешь красавицы жены убежишь! Ты подумай то: какой ни на есть, а я все-таки мужчина, всю-то жизнь вот этак жить, как ты видишь, так убежишь
и от жены.
Да как знаю я теперича, что недели две никакой грозы надо мной не будет, кандалов этих на ногах нет, так до жены ли мне?
А ведь тоже, глупые, на свою волю хотят, а выдут на волю-то, так
и путаются на покор
да смех добрым людям.
А
и взойдешь-то, так плюнешь
да вон скорее.
Деток-то у меня нет: все бы я
и сидела с ними
да забавляла их.
Да хоть
и поговорю-то, так все не беда!
Да, может, такого
и случая-то еще во всю жизнь не выдет.
Тогда
и плачься на себя: был случай,
да не умела пользоваться.
Вот у вас в этакой прекрасный вечер редко кто
и за вороты-то выдет посидеть; а в Москве-то теперь гульбища
да игрища, а по улицам-то инда грохот идет; стон стоит.
Оттого-то они так
и бегают, оттого
и женщины-то у них все такие худые, тела-то никак не нагуляют,
да как будто они что потеряли, либо чего ищут: в лице печаль, даже жалко.
Кабанова.
Да кому ж там воевать-то? Ведь ты один только там воин-то
и есть.
Кабанова. Я видала, я знаю. Ты, коли видишь, что просить у тебя чего-нибудь хотят, ты возьмешь
да нарочно из своих на кого-нибудь
и накинешься, чтобы рассердиться; потому что ты знаешь, что к тебе сердитому никто уж не подойдет. Вот что, кум!
И не от воров они запираются, а чтоб люди не видали, как они своих домашних едят поедом
да семью тиранят.
И что, сударь, за этими замками разврату темного
да пьянства!
И все шито
да крыто — никто ничего не видит
и не знает, видит только один Бог!
Борис. Точно я сон какой вижу! Эта ночь, песни, свидания! Ходят обнявшись. Это так ново для меня, так хорошо, так весело! Вот
и я жду чего-то! А чего жду —
и не знаю,
и вообразить не могу; только бьется сердце,
да дрожит каждая жилка. Не могу даже
и придумать теперь, что сказать-то ей, дух захватывает, подгибаются колени! Вот какое у меня сердце глупое, раскипится вдруг, ничем не унять. Вот идет.
Катерина.
И то! Надуматься-то
да наплакаться-то еще успею на досуге.
2-й. Ну
да, как же! Само собой, что расписано было. Теперь, ишь ты, все впусте оставлено, развалилось, заросло. После пожару так
и не поправляли.
Да ты
и пожару-то этого не помнишь, этому лет сорок будет.
Дико́й.
Да что ты ко мне лезешь со всяким вздором! Может, я с тобой
и говорить-то не хочу. Ты должен был прежде узнать, в расположении я тебя слушать, дурака, или нет. Что я тебе — ровный, что ли? Ишь ты, какое дело нашел важное! Так прямо с рылом-то
и лезет разговаривать.
Дико́й (сердясь более
и более). Слышал, что шесты, аспид ты этакой;
да еще-то что? Наладил: шесты! Ну, а еще что?
Варвара. Ах ты какой!
Да ты слушай! Дрожит вся, точно ее лихорадка бьет; бледная такая, мечется по дому, точно чего ищет. Глаза, как у помешанной! Давеча утром плакать принялась, так
и рыдает. Батюшки мои! что мне с ней делать?
Варвара. Сейчас с мужем на бульвар пошли,
и маменька с ними. Пройди
и ты, коли хочешь.
Да нет, лучше не ходи, а то она, пожалуй,
и вовсе растеряется.