Неточные совпадения
— Да, Марко Данилыч, вот уж
и восемь годков минуло Дунюшке, — сказала Дарья Сергевна,
только что встали они из-за стола, — пора бы теперь ее хорошенько учить. Грамоту
знает, часослов прошла, втору кафизму читает, с завтрашнего дня думаю ее за письмо посадить… Да этого мало… Надо вам подумать, кому бы отдать ее в настоящее ученье.
Молчит хозяин, молчат
и гребцы,
знают они,
что без нужного дела заводить разговоры с Марком Данилычем —
только прогневлять его.
— Знать-то
знает… как не
знать…
Только, право, не придумаю, как бы это сделать… — задумался приказчик. — Ну, была не была! — вскликнул он, еще немножко подумавши. — Тащи шапку, скидавай сапоги. Так уж
и быть, избавлю тебя, потому
знаю,
что человек ты добрый — языком
только горазд лишнее болтать. Вот хоть сегодняшнее взять — ну какой черт совал тебя первым к нему лезть?
— Да, — продолжал Смолокуров, — этот тюлень теперича самое последнее дело. Не рад,
что и польстился на такую дрянь — всего
только третий год стал им займоваться… Смолоду у меня не лежало сердце к этому промыслу.
Знаешь ведь,
что от этого от самого тюленя брательнику моему, царство ему небесное, кончина приключилась: в море потоп…
Вошла Дарья Сергевна с Дуней. Марко Данилыч рассказывал им про женитьбу Василья Борисыча. Но незаметно было сочувствия к его смеху ни в Дарье Сергевне, ни в Дуне. Дарья Сергевна Василья Борисыча не
знала, не видывала, даже никогда про него не слыхала. Ей
только жалко было Манефу,
что такой срам у нее в обители случился. Дуня тоже не смеялась… Увидев Петра Степаныча, она вспыхнула вся, потупила глазки, а потом, видно, понадобилось ей что-то,
и она быстро ушла в свою горницу.
— Свят ли он, не свят ли, Господь его ведает,
знаем только,
что во святых он не прославлен, — молвил Зиновий Алексеич. — Да
и то сказать, кажись бы, не дело ему по торговле да кабалам судить. Дело его духовное!
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. —
Только ведь сам ты
знаешь,
что в рыбном деле я на синь-порох ничего не разумею. По хлебной части дело подойди, маху не дам
и советоваться не стану ни с кем, своим рассудком оборудую, потому
что хлебный торг
знаю вдоль
и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского то есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели
что не так, в ответе перед ним будешь.
Не сумел дядя Архип путем о том рассказать, не умели
и другие бурлаки,
что теперь, повскакав с палубы, столпились вдоль борта разглядывать стариц.
Только и узнали матери,
что живет Смолокуров на Нижнем базаре, а в какой гостинице, Господь его
знает.
— А вот уж это я
и не
знаю, любезненькая, — отвечала Таифа. —
Знаю только,
что третий дом от угла. Завтра собираюсь у ней побывать.
Развесь
только уши,
и не
знай чего тебе не наскажет: то из Москвы ему пишут, то из Питера, а все врет, ничего никто ему не пишет, похвастаться
только охота.
А не
знаешь того, солнце земли, тень Аллаха,
что она, как
только ты из ее пустынных чертогов уедешь, шлет за погаными гяурами
и с ними, на посмех тебе, веселится».
Когда же
узнали,
что он привез не холстинки, не сарпинки, а одни
только старые книги, тогда вера в несметность его богатства разом исчезла,
и с тем вместе
и молва про его похождения замолкла.
— Это ты хорошо говоришь, то есть как надо по-Божески, благочестиво, — важно промолвил на то Марко Данилыч. —
Только не
знаю я, подберешь ли все,
что надобится. Не мало ведь требуется,
и все, почитай, одинаких.
— То-то
и есть, Марко Данилыч,
что мы
только о земном помышляем, а о небесном совсем позабыли, да
и знать его не хотим, — сказала Марья Ивановна. — А на земле-то мы ведь
только в гостях, к тому же на самый короткий срок, — настоящая-то наша жизнь ведь там.
— Где ж мне видеть их? — грустно промолвила Дуня. — Не такая жизнь выпала на долю мне. Не
знаешь разве,
что я выросла в скиту, а потом жила у тятеньки в четырех стенах. До знакомства с Марьей Ивановной о духовности
и понятия у меня не было.
Только она открыла мне глаза.
И был ли то сон, была ль явь, сам он не
знал того, — видит у своего ложа святолепного старца в ветхой одежде, на шее золотой крест с самоцветными каменьями, такой дорогой,
что не
только у князя, да
и в царской казне такого не бывало.
—
Что делают в то время избрáнные люди — они не
знают, не помнят, не понимают…
Только дух святый
знает, он ими движет. Угодно ему — люди Божьи скачут
и пляшут, не угодно — пребывают неподвижны… Угодно ему — говорят, не угодно — безмолвствуют. Тут дело не человеческое, а Божье. Страшись его осуждать, страшись изрекать хулу на святого духа… Сколько ни кайся потом — прощенья не будет.
Не
знала еще Дуня,
чем кончилась поездка к ней Самоквасова,
и хоть всячески старалась забыть былое, но каждый раз,
только что вспомнится ей Фленушка, ревность так
и закипит в ее сердце.
— Когда я в первый раз увидала тебя, Дунюшка, была я тогда в духе,
и ничто земное тогда меня не касалось, ни о
чем земном не могла
и помышлять, — сказала Катенька, взявши Дуню за руку. — Но помню,
что как
только я взглянула на тебя, — увидала в сердце твоем неисцелевшие еще язвы страстей…
Знаю я их, сама болела теми язвами, больше болела,
чем ты.
— Кто их
знает, — сказал Сусалин. —
Только слышал я от верного человека,
что красного товара они тысяч на двести накупили
и завтра, слышь, хотят на баржу грузить, да
и на Низ.
— Ничего пока не известно, — отвечал Патап Максимыч. — Думать надо, по-старому все останется. Видно, попугали матерей, чтобы жили посмирней. А то уж паче меры возлюбили они пространное житие. Вот хоть бы сестрица моя родимая —
знать никого не хотела, в ус никому не дула, вот за это их маленько
и шугнули. Еще не так бы надо.
Что живут?
Только небо коптят.
Пошла Никитишна вкруг стола, обносила гостей кашею,
только не пшенною, а пшена сорочинского, не с перцем, не с солью, а с сахаром, вареньем, со сливками.
И гости бабку-повитуху обдаривали, на поднос ей клали сколько кто произволил. А Патап Максимыч на поднос положил пакетец;
что в нем было, никто не
знал, а когда после обеда Никитишна вскрыла его, нашла пятьсот рублей. А на пакетце рукой Патапа Максимыча написано было: «Бабке на масло».
— Уговаривала ее…
Что знаю, как умею, все рассказала ей, — ответила Варенька. — Но без веры она слова мои принимала.
Только раз спросила у меня, кто может рассеять сомненья ее
и утвердить в праведной вере. Я на тетеньку указала.
Хозяйство у ней главное, а в Писании хоть
и сильна, но
знает ереси
и заблужденья давних
только времен, а
что теперь проповедуется
и творится новыми лжеучителями, о том, кажется,
и не слыхивала».
Мы ведь все
знаем,
что в этом доме творится, молчим
только из страха
и опасения…
Только что узнают хлысты,
что она скрылась, говорил он, тотчас начнут искать ее
и непременно станут заглядывать к нему в окна; немудрено даже,
что с обыском придут.
— Тоже тоскует, как
и тогда у нас в Вихореве, — немного помолчав, сказала Аграфена Петровна. — Тоскует, плачет; смертная ему охота хоть бы глазком поглядеть на ту,
что с ума его свела, не
знает только, как подступиться… Боится.
Он же не
только тебя никогда не видывал, а даже не
знает,
что и на свете-то ты есть.
— Женится — переменится, — молвил Патап Максимыч. — А он уж
и теперь совсем переменился. Нельзя
узнать супротив прошлого года, как мы в Комарове с ним пировали. Тогда у него в самом деле
только проказы да озорство на уме были, а теперь парень совсем выровнялся… А чтоб он женины деньги нá ветер пустил, этому я в жизнь не поверю. Сколько за ним ни примечал, видится,
что из него выйдет добрый, хороший хозяин,
и не то чтоб сорить денежками, а станет беречь да копить их.
— А ко всему,
что сказал я, прибавлю вам, Дарья Сергевна, еще, — молвил Патап Максимыч. — Теперь ведь Манефа игуменьей
только по имени, на самом-то деле мать Филагрия всем заправляет —
и хозяйством,
и службой,
и переписку с петербургскими да с московскими ведет. Чать,
знаете ее? Манефина-то наперсница, взбалмошная, бесшабашная Фленушка.
Только что ушли от Аксиньи Захаровны Патап Максимыч
и Дарья Сергевна, ушла
и Параша, сказавши матери,
что надо ей покормить Захарушку. Покормить-то она его немножко покормила, но тотчас же завалилась спать, проснулась вечером, плотно поужинала, потом опять на боковую. Стала звать к себе мужа, кричала, шумела, но никто не
знал, куда тот девался.
— Да уж я постараюсь, чтобы пустяками-то он не занимался, — сказал Никифор Захарыч. — Доброго слова он завсегда послушается, а бранью да насмешками…
только пуще его раздражишь.
Узнал я его хорошо,
и сдается мне,
что можно исправить его
и приспособить ко всякому делу.
—
Что говорит, про то я не
знаю.
Знаю только,
что пробыл он у Патапа Максимыча не очень долго
и,
только что уехал, меня за тобой послали, а другого работника, Селиверста, в Городец за попом.
—
Что ж? — сказала Дуня. — Этот самый священник сказывал мне,
что разница между нами
и великороссийскими в одном
только наружном обряде, а вера
и у нас
и у них одна
и та же,
и между ними ни в
чем нет разности. А вот Герасим Силыч все веры произошел,
и он однажды говорил мне,
что сколько вер он ни
знает, а правота в одной
только держится.
«О-о! — подумал Патап Максимыч. — Так вон оно откуда все пошло. Значит, это все Фленушка устроила. На такие дела
только ее
и взять. Эх, ведал бы да
знал я тогда об этом, таких бы надавал ей тузов,
что, пожалуй,
и в игуменьи теперь не попала бы».
И было у них намеренье Настю сватать;
только она,
зная за собой тайный грех, не захотела того
и отцу сказала напрямки,
что уйдет в кельи жить, а не удастся, так себя опозорит
и родительский дом: начнет гулять со всяким встречным.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. А черт его
знает,
что оно значит! Еще хорошо, если
только мошенник, а может быть,
и того еще хуже.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне
только одно слово:
что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не
узнали! А все проклятое кокетство; услышала,
что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает,
что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Хлестаков. Черт его
знает,
что такое,
только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи,
чем они кормят!
И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя;
и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног.
Только бы мне
узнать,
что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Так как я
знаю,
что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому
что ты человек умный
и не любишь пропускать того,
что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если
только уже не приехал
и не живет где-нибудь инкогнито…