Неточные совпадения
—
Что ж это я в самом деле? — сказал он вслух с досадой, — надо совесть
знать: пора за дело! Дай
только волю себе, так
и…
Обломову
и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь
только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов
и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме,
зная очень хорошо,
что одна мысль об этом приводила барина его в ужас.
— Нет, нет! Это напрасно, — с важностью
и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная голова. Иногда черт
знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а
только нет, он не замечен ни в
чем таком… Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел
и просителей, с сослуживцев, с приятелей, Бог
знает как
и за
что — заставлял, где
и кого
только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина
и водки.
Никто не
знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали,
что Обломов так себе,
только лежит да кушает на здоровье,
и что больше от него нечего ждать;
что едва ли у него вяжутся
и мысли в голове. Так о нем
и толковали везде, где его
знали.
И как уголок их был почти непроезжий, то
и неоткуда было почерпать новейших известий о том,
что делается на белом свете: обозники с деревянной посудой жили
только в двадцати верстах
и знали не больше их. Не с
чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли; богаты ли они, бедны ли; можно ли было
чего еще пожелать,
что есть у других.
Только что Штольц уселся подле нее, как в комнате раздался ее смех, который был так звучен, так искренен
и заразителен,
что кто ни послушает этого смеха, непременно засмеется сам, не
зная о причине.
Он замолчал
и не
знал,
что делать. Он видел
только внезапную досаду
и не видал причины.
Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе.
Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге;
и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно
и умно, как будто что-то
знают такое,
чего другие не
знают, но
и только.
— Не
знаю, — говорила она задумчиво, как будто вникая в себя
и стараясь уловить,
что в ней происходит. — Не
знаю, влюблена ли я в вас; если нет, то, может быть, не наступила еще минута;
знаю только одно,
что я так не любила ни отца, ни мать, ни няньку…
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра,
и мне скучна ночь,
и я завтра пошлю к вам не за делом, а чтоб
только произнести лишний раз
и услыхать, как раздастся ваше имя,
узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать,
что они уж вас видели… Мы думаем, ждем, живем
и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь,
что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
Я говорю
только о себе — не из эгоизма, а потому,
что, когда я буду лежать на дне этой пропасти, вы всё будете, как чистый ангел, летать высоко,
и не
знаю, захотите ли бросить в нее взгляд.
Да это все
знают многие, но многие не
знают,
что делать в том или другом случае, а если
и знают, то
только заученное, слышанное,
и не
знают, почему так, а не иначе делают они, сошлются сейчас на авторитет тетки, кузины…
— Ты забыл, сколько беготни, суматохи
и у жениха
и у невесты. А кто у меня, ты,
что ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе
узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. —
Только и разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
— Не стану, — тихо отвечал Захар, не поняв половины слов
и зная только,
что они «жалкие».
Наконец часу в десятом Захар отворил подносом дверь в кабинет, лягнул, по обыкновению, назад ногой, чтоб затворить ее,
и, по обыкновению, промахнулся, но удержал, однако ж, поднос: наметался от долговременной практики, да притом
знал,
что сзади смотрит в дверь Анисья,
и только урони он что-нибудь, она сейчас подскочит
и сконфузит его.
Оно было в самом деле бескорыстно, потому
что она ставила свечку в церкви, поминала Обломова за здравие затем
только, чтоб он выздоровел,
и он никогда не
узнал об этом. Сидела она у изголовья его ночью
и уходила с зарей,
и потом не было разговора о том.
Но ему не было скучно, если утро проходило
и он не видал ее; после обеда, вместо того чтоб остаться с ней, он часто уходил соснуть часа на два; но он
знал,
что лишь
только он проснется, чай ему готов,
и даже в ту самую минуту, как проснется.
— Подпишет, кум, подпишет, свой смертный приговор подпишет
и не спросит
что,
только усмехнется, «Агафья Пшеницына» подмахнет в сторону, криво
и не
узнает никогда,
что подписала. Видишь ли: мы с тобой будем в стороне: сестра будет иметь претензию на коллежского секретаря Обломова, а я на коллежской секретарше Пшеницыной. Пусть немец горячится — законное дело! — говорил он, подняв трепещущие руки вверх. — Выпьем, кум!
Он
и знал,
что имеет этот авторитет; она каждую минуту подтверждала это, говорила,
что она верит ему одному
и может в жизни положиться слепо
только на него
и ни на кого более в целом мире.
Она понимала,
что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца
и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе не своей силе, как в борьбе с Обломовым, а
только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но в открытом поле перевес был не на ее стороне,
и потому вопросом: «как я могу
знать?» она хотела
только выиграть вершок пространства
и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
У ней горело в груди желание успокоить его, воротить слово «мучилась» или растолковать его иначе, нежели как он понял; но как растолковать — она не
знала сама,
только смутно чувствовала,
что оба они под гнетом рокового недоумения, в фальшивом положении,
что обоим тяжело от этого
и что он
только мог или она, с его помощию, могла привести в ясность
и в порядок
и прошедшее
и настоящее.
— Нет, выздоравливаю я! — сказал он
и задумался. — Ах, если б
только я мог
знать,
что герой этого романа — Илья! Сколько времени ушло, сколько крови испортилось! За
что? Зачем! — твердил он почти с досадой.
— Вот тут написано, — решил он, взяв опять письмо: — «Пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали: он придет,
и вы очнетесь…»
И полюбите, прибавлю я, так полюбите,
что мало будет не года, а целой жизни для той любви,
только не
знаю… кого? — досказал он, впиваясь в нее глазами.
Агафья Матвеевна в первый раз
узнала,
что у ней есть
только дом, огород
и цыплята
и что ни корица, ни ваниль не растут в ее огороде; увидала,
что на рынках лавочники мало-помалу перестали ей низко кланяться с улыбкой
и что эти поклоны
и улыбки стали доставаться новой, толстой, нарядной кухарке ее братца.
— Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! — говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки сделать не умеет так!
И пирога такого с цыплятами
и грибами не сделает! Так пекли
только, бывало, в Обломовке да вот здесь!
И что еще хорошо, так это то,
что не повар: тот Бог
знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
Она поглядела на него тупо, потом вдруг лицо у ней осмыслилось, даже выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе
и вообразила,
что Штольц намекает на этот долг;
только никак не могла понять, как
узнали об этом, она ни слова не проронила не
только Обломову об этой тайне, даже Анисье, которой отдавала отчет в каждой копейке.
Она сердилась, а он смеялся, она еще пуще сердилась
и тогда
только мирилась, когда он перестанет шутить
и разделит с ней свою мысль, знание или чтение. Кончалось тем,
что все,
что нужно
и хотелось
знать, читать ему, то надобилось
и ей.
— Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я,
что ли? Ошибаешься. А если хочешь
знать правду, так я
и тебя научил любить его
и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал тебе понять,
что в нем есть
и ума не меньше других,
только зарыт, задавлен он всякою дрянью
и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за
что ты еще любишь его?
Живи он с одним Захаром, он мог бы телеграфировать рукой до утра
и, наконец, умереть, о
чем узнали бы на другой день, но глаз хозяйки светил над ним, как око провидения: ей не нужно было ума, а
только догадка сердца,
что Илья Ильич что-то не в себе.
Теперь Штольц изменился в лице
и ворочал изумленными, почти бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг «отверзлась бездна», воздвиглась «каменная стена»,
и Обломова как будто не стало, как будто он пропал из глаз его, провалился,
и он
только почувствовал ту жгучую тоску, которую испытывает человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть друга
и узнает,
что его давно уже нет,
что он умер.
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей
и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа
и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась
только чаем
и часто по ночам не смыкала глаз
и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась
и, кажется,
чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в свою печаль,
и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не
знал, каково у ней на душе.