Неточные совпадения
Попутным ветром вниз по реке бежал моршанский хлебный караван; стройно неслись гусянки и барки, широко раскинув полотняные белые паруса и топсели, слышались с судов громкие
песни бурлáков, не
те, что поются надорванными их голосами про дубину, когда рабочий люд, напирая изо всей мочи грудью на лямки, тяжело ступает густо облепленными глиной ногами по скользкому бечевнику и едва-едва тянет подачу.
Насилу выбрались рыбники. Но не отъехали они от трактира и ста саженей, как вдруг смолкли шумные клики. Тихо… Ярманка дремлет. Лишь издали от
тех мест, где театры, трактиры и разные увеселительные заведения, доносятся глухие, нестройные звуки, или вдруг откуда-нибудь раздастся пьяный крик: «Караул!..» А ближе только и слышнá тоскливая
песня караульщика-татарина, что всю ночь напролет просидит на полу галереи возле хозяйской лавки с длинной дубиной в руках.
Летит косная, а на ближних и дальних судах перекликаются развалившиеся на палубах под солнопеком бурлаки, издалека доносятся
то заунывные звуки родимой
песни,
то удалой камаринский наигрыш вторной Сизовской гармоники.
— Шабаш! — крикнул Самоквасов. Не хотел он, чтоб песенники продолжали старинную
песню про
то, как на лежавшее в степи тело белое прилетали три пташечки: родна матушка, сестра да молода вдова. Пущай, мол, подумает Авдотья Марковна, что про иное диво чудное в
песне пелося — пущай догадается да про себя хоть маленько подумает.
— То-то и есть, оттого вы так и говорите. А вот как огреют вас разика три, четыре, так не бойсь другую
песню запоете.
По большим и малым городам, по фабричным и промысловым селеньям Вели́ка пречиста честно́ и светло празднуется, но там и в заводе нет ни дожинных столов, ни обрядных хороводов, зато к вечеру харчевни да кабаки полнехоньки, а где торжок либо ярманка, там от пьяной гульбы, от зычного крику и несвязных
песен — кто во что горазд — до полуночи гам и содом стоят, далеко́ разносясь по окрестностям.
То праздничанье не русское.
За несколько минут перед
тем дразнили и сердили его слышные издалека крики цыганской
песни и звуки роговой музыки.
И на
то молодицы с девицами
песню поют ему...
И про
то ребятишки рассказывали, что слыхали они, как ночью в Фатьянке
песни поют, — слов разобрать нельзя, а слышится голос
песен мирских.
Другую
песню запоют!»
То особенно досадно было соседям, что Луповицкие при таком состоянии отшельниками живут — ни псарни, ни отъезжих полей, ни картежной игры, ни безумной гульбы, ни попоек.
Привыкнув к дьяконству, Мемнон нередко нарушал заведенный на раденьях порядок пением церковной
песни, а не
то пустится вприсядку во время раденья, либо зачнет ругать, кто ему подвернется.
— Приду, — ответил дьякон, — чаю давно не пивал. Скажи там: целый бы самовар на мою долю сготовили. Новую
песню за
то вам спою. Третий день на уме копошится, только надо завершить.
—
Та только
песня Богу угодна и приятна, что поется по наитию, когда святый дух накатит на певца, — сказал Пахом. — А что наперед придумано,
то не годится; все одно, как старая, обветшалая церковная
песня.
— Девять чинов ангельских в небесном восторге носятся кругами, а посреди их дух святой, — сказала Марья Ивановна. — Знаешь стихеру на Благовещенье: «С небесных кругов слетел Гавриил»? Вот они
те небесные круги. Такими же кругами и должны мы носиться пред Богом и прославлять его в «
песнях новых». Увидишь, услышишь…
Близко к полночи. Божьи люди стали петь духовные
песни. Церковный канон пятидесятницы пропели со стихирами, с седальнами, с тропарями и кондаками. Тут отличился дьякон — гремел на всю сионскую горницу. Потом стали петь псáльмы и духовные стихи. Не удивилась им Дуня — это
те же самые псáльмы,
те же духовные стихи, что слыхала она в комаровском скиту в келарне добродушной матери Виринеи, а иногда и в келье самой матушки Манефы.
Государыня примала, милость Божью посылала,
Духа свята в них вселяла и девицам прорекала:
«Ай вы, девушки, краснопевушки,
Вы радейте да молитесь, пойте
песни, не ленитесь,
За
то вас государь станет жаловать, дарить,
По плечам ризы кроить, по всему раю водить».
И вдруг смолк. Быстро размахнув полотенцем, висевшим до
того у него на плече, и потрясая пальмовой веткой, он, как спущенный волчок, завертелся на пятке правой ноги. Все, кто стоял в кругах, и мужчины, и женщины с кликами: «Поднимайте знамена!» — также стали кружиться, неистово размахивая пальмами и полотенцами.
Те, что сидели на стульях, разостлали платки на коленях и скорым плясовым напевом запели новую
песню, притопывая в лад левой ногой и похлопывая правой рукой по коленям. Поют...
Быстрее и быстрее кружатся. Дикие крики, резкий визг, неистовые вопли и стенанья, топот ногами, хлопанье руками, шум подолов радельных рубах, нестройные
песни сливаются в один зычный потрясающий рев… Все дрожат, у всех глаза блестят, лица горят, у иных волосы становятся дыбом.
То один,
то другой восклицают...
Должна избегать суеты, в гости не ходить, на пирах не бывать, мясного и хмельного не вкушать,
песни петь только
те, что в соборах верных поются.
Так он сказывал, что в
те поры, как
те люди были в Миршéни, он еще махоньким парнишкой сельских коней на ночное ганивал, и слыхал ихние
песни, и видал их в белых рубахах, в длинных, по щиколку, ровно бы женские, а надевали
те рубахи и бабы, и девки, и мужчины.
— Какая-то, слышь, у них особая тайная вера, — сказала Дарья Сергевна. — И в старину, слышь, на
ту же долину люди сбирались по ночам и тоже вкруг Святого ключа
песни распевали, плясали, скакали, охали и визжали. Неподобные дела и кличи бывали тут у них. А прозывались они фармазонами…
— Видится, что так, Марко Данилыч, — ответила Дарья Сергевна. — По всем приметам выходит так. И нынешние, как в старину, на
тот же ключ по ночам сходятся, и, как тогда, мужчины и женщины в одних белых длинных рубахах. И тоже пляшут, и тоже кружáтся, мирские
песни поют, кличут, визжат, ровно безумные аль бесноватые, во всю мочь охают, стонут, а к себе близко никого не подпускают.
И настоятель и братия
того старца считали полоумным и юродом за «неподобные» его речи, за срамные дела, особенно за
то, что, уединясь в келью, певал мирские
песни, поминая Христа, Богородицу, ангелов и пророков.
Хоть и выросла Лизавета в благочестивых скитах, хоть и обучалась у матери Глафиры Божественному, а только что вышла из обители, скорехонько обыкла и к мирским
песням и к
той пляске, что в скитах зовется бесовскою.
И до самого расхода с посиделок все на
тот же голос, все такими же словами жалобилась и причитала завидущая на чужое добро Акулина Мироновна. А девушки пели
песню за
песней, добры молодцы подпевали им. Не один раз выносила Мироновна из подполья зелена вина, но питье было неширокое, нешибкое, в карманах у парней было пустовато, а в долг честная вдовица никому не давала.
Неточные совпадения
Довольно демон ярости // Летал с мечом карающим // Над русскою землей. // Довольно рабство тяжкое // Одни пути лукавые // Открытыми, влекущими // Держало на Руси! // Над Русью оживающей // Святая
песня слышится, //
То ангел милосердия, // Незримо пролетающий // Над нею, души сильные // Зовет на честный путь.
Потом свою вахлацкую, // Родную, хором грянули, // Протяжную, печальную, // Иных покамест нет. // Не диво ли? широкая // Сторонка Русь крещеная, // Народу в ней
тьма тём, // А ни в одной-то душеньке // Спокон веков до нашего // Не загорелась песенка // Веселая и ясная, // Как вёдреный денек. // Не дивно ли? не страшно ли? // О время, время новое! // Ты тоже в
песне скажешься, // Но как?.. Душа народная! // Воссмейся ж наконец!
Такая рожь богатая // В
тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой
песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
У суда стоять — // Ломит ноженьки, // Под венцом стоять — // Голова болит, // Голова болит, // Вспоминается //
Песня старая, //
Песня грозная. // На широкий двор // Гости въехали, // Молоду жену // Муж домой привез, // А роденька-то // Как набросится! // Деверек ее — // Расточихою, // А золовушка — // Щеголихою, // Свекор-батюшка — //
Тот медведицей, // А свекровушка — // Людоедицей, // Кто неряхою, // Кто непряхою…
Под
песню ту удалую // Раздумалась, расплакалась // Молодушка одна: // «Мой век — что день без солнышка, // Мой век — что ночь без месяца, // А я, млада-младешенька, // Что борзый конь на привязи, // Что ласточка без крыл! // Мой старый муж, ревнивый муж, // Напился пьян, храпом храпит, // Меня, младу-младешеньку, // И сонный сторожит!» // Так плакалась молодушка // Да с возу вдруг и спрыгнула! // «Куда?» — кричит ревнивый муж, // Привстал — и бабу за косу, // Как редьку за вихор!