Неточные совпадения
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. —
Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай
в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к
рукам… Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью отпустила… Пошли, пошли
в моленную!
— Спасибо, парень.
Руки у тебя золотые, добывай отцу, — молвил Трифон. — Саввушка, а Саввушка! — крикнул он, отворив дверь
в сени, где младший сын резал
из баклуш ложки.
—
Из Москвы купчик наезжал, матушки Таисе́и сродственник; деньги
в раздачу привозил, развеселый такой. Больно его честили; келейница матушки Таисеи — помнишь Варварушку
из Кинешмы? — совсем с ума сошла по нем; как уехал, так
в прорубь кинуться хотела,
руки на себя наложить. Еще Александр Михайлыч бывал, станового письмоводитель, — этот по-прежнему больше все с Серафимушкой; матушка Таисея грозит уж ее
из обители погнать.
Вся промышленность
в их
руках, все рядовые крестьяне зависят от них и никак
из воли их выйти не могут.
Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и не знал он, что делать: то на улицу выйдет, у ворот посидит, то
в избу придет, за работу возьмется, работа
из рук вон валится, на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился,
в токарню не пошел, сказал старику Пантелею, что поутру угорел
в красильне.
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих
рук дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол,
в скитах выросла,
из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам
в обитель гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
А тут и по хозяйству не по-прежнему все пошло:
в дому все по-старому, и затворы и запоры крепки, а добро рекой вон плывет, домовая утварь как на огне горит. Известно дело: без хозяйки дом, как без крыши, без огорожи; чужая
рука не на то, чтобы
в дом нести, а чтоб
из дому вынесть. Скорбно и тяжко Ивану Григорьичу. Как делу помочь?.. Жениться?
Через три дня после этой встречи бледную, исхудалую девушку вели
в часовню; там дали ей
в руки зажженную свечу… Начался обряд…
Из часовни вышла новоиспеченная мать Манефа…
«По нашим промыслам без уйму нельзя, — отвечал он, — также вот и продажной дури
в лесу держать никак невозможно, потому, не ровен час, топор
из рук нашего брата не выходит…
— После Евдокии-плющихи, как домой воротимся, — отвечал Артемий. — У хозяина кажда малость на счету… Оттого и выбираем грамотного, чтоб умел счет записать… Да вот беда — грамотных-то маловато у нас; зачастую такого выбираем, чтоб хоть бирки-то умел хорошо резать. По этим биркам аль по записям и живет у нас расчет. Сколько кто харчей
из дома на зиму привез, сколько кто овса на лошадей, другого прочего — все ставим
в цену. Получим заработки, поровну делим. На Страшной и деньги по
рукам.
«Эка здоровенный игумен-то какой, ровно
из матерого дуба вытесан… — думал, глядя на него, Патап Максимыч. — Ему бы не лестовку
в руку, а пудовый молот… Чудное дело, как это он с разбойниками-то не справился… Да этакому старцу хоть на пару медведей
в одиночку идти… Лапища-то какая!.. А молодец Богу молиться!.. Как это все у него стройно да чинно выходит…»
Переглядев бумажки, игумен заговорил было с паломником, назвал его и любезненьким и касатиком; но «касатик», не поднимая головы, махнул
рукой, и среброкудрый Михаил побрел
из кельи на цыпочках, а
в сенях строго-настрого наказал отцу Спиридонию самому не входить и никого не пускать
в гостиную келью, не помешать бы Якиму Прохорычу.
У него
в руках сундучок тагильского дела [
В Тагиле (Верхотурского уезда) делают железные подносы и сундуки
из кедрового дерева, обивают железом или жестью, раскрашивают яркими красками и кроют прочным лаком.
— Невдомек! — почесывая затылок, молвил Патап Максимыч. — Эка
в самом деле!.. Да нет, постой, погоди, зря с толку меня не сшибай… — спохватился он. — На Ветлуге говорили, что этот песок не справское золото;
из него, дескать, надо еще через огонь топить настоящее-то золото… Такие люди
в Москве, слышь, есть. А неумелыми
руками зачнешь тот песок перекалывать, одна гарь останется… Я и гари той добыл, — прибавил Патап Максимыч, подавая Колышкину взятую у Силантья изгарь.
Свадьбу сыграли. Перед тем Макар Тихоныч послал сына
в Урюпинскую на ярмарку, Маша так и не свиделась с ним. Старый приказчик, приставленный Масляниковым к сыну, с Урюпинской повез его
в Тифлис, оттоль на Крещенскую
в Харьков,
из Харькова
в Ирбит,
из Ирбита
в Симбирск на Сборную. Так дело и протянулось до Пасхи. На возвратном пути Евграф Макарыч где-то захворал и помер. Болтали, будто
руки на себя наложил, болтали, что опился с горя. Бог его знает, как на самом деле было.
За круглым столом
в уютной и красиво разубранной «келье» сидела Марья Гавриловна с Фленушкой и Марьей головщицей. На столе большой томпаковый самовар, дорогой чайный прибор и серебряная хлебница с такими кренделями и печеньями, каких при всем старанье уж, конечно, не сумела бы изготовить
в своей келарне добродушная мать Виринея. Марья Гавриловна привезла искусную повариху
из Москвы — это ее
рук дело.
— Значит, Настенька не дает
из себя делать, что другие хотят? — молвила Марья Гавриловна. Потом помолчала немного, с минуту посидела, склоня голову на
руку, и, быстро подняв ее, молвила: — Не худое дело, матушка. Сами говорите: девица она умная, добрая — и, как я ее понимаю, на правде стоит, лжи, лицемерия капли
в ней нет.
Настя и Параша сидят
в своих светелках сумрачные, грустные. На что Параша, ко всему безучастная, ленивая толстуха, и ту скука до того одолела, что хоть
руки на себя поднимать. За одно дело примется, не клеится, за другое —
из рук вон валится: что ни зачнет, тотчас бросит и опять за новое берется. Только и отрады, как завалиться спать…
Ходит тогда Ярило ночною порой
в белом объяринном [Объярь — волнистая шелковая материя (муар) с серебряными струями, иногда с золотыми.] балахоне, на головушке у него венок
из алого мака,
в руках спелые колосья всякой яри [Яровой хлеб: пшеница, ячмень, овес, греча, просо и другие.].
Сени осветились —
из задней со свечой
в руках вышла келейная девица. Фленушка быстро отскочила от Алексея.
Девка — чужая добыча: не я, так другой бы…» Но, как ни утешал себя Алексей, все-таки страхом подергивало его сердце при мысли: «А как Настасья да расскажет отцу с матерью?..» Вспоминались ему тревожные сны: страшный образ гневного Патапа Максимыча с засученными рукавами и тяжелой дубиной
в руках, вспоминались и грозные речи его: «Жилы вытяну, ремней
из спины накрою!..» Жмурит глаза Алексей, и мерещится ему сверкающий нож
в руках Патапа, слышится вой ватаги работников, ринувшихся по приказу хозяина…
И, ровно хмельной, качаясь, вышел
из кухни. Постояв несколько
в раздумье перед светлицей, робкой
рукой отворил дверь и взглянул на умирающую.
В заднем углу стон раздался. Оглянулся Патап Максимыч — а там с лестовкой
в руках стоит на молитве Микешка Волк. Слезы ручьями текут по багровому лицу его. С того дня как заболела Настя, перестал он пить и, забившись
в уголок моленной, почти не выходил
из нее.
Уж пóд вечер, когда разошлись по домам поминальщики, вышел он
из боковуши и увидал Пантелея. Склонив голову на
руки, сидел старик за столом, погруженный
в печальные думы. Удивился он Алексею.
Рано утром пошел он по токарням и красильням.
В продолжение Настиной болезни Патапу Максимычу было не до горянщины, присмотра за рабочими не было. Оттого и работа пошла
из рук вон. Распорядился Алексей как следует, и все закипело. Пробыл
в заведениях чуть не до полудня и пошел к Патапу Максимычу. Тот
в своей горнице был.
Возвращаясь
в подклет мимо опустелой Настиной светлицы, он невольно остановился. Захотелось взглянуть на горенку, где
в первый раз поцеловал он Настю и где, лежа на смертной постели, умоляла она отца не платить злом своему погубителю. Еще утром от кого-то
из домашних слышал он, что Аксинья Захаровна
в постели лежит. Оттого не боялся попасть ей на глаза и тем нарушить приказ Патапа Максимыча… Необоримая сила тянула Алексея
в светлицу… Робкой
рукой взялся он за дверную скобу и тихонько растворил дверь.
И, слегка склонив голову, пошла
из келарни. Фленушка да Марьюшка вели ее под
руки. Разошлись по кельям и матери и белицы. Только Устинья Московка
в Виринеиной боковуше что-то замешкалась и вышла последнею изо всех белиц и стариц.
Выглянула Фекла
в окно, всплеснула
руками. Бросив столешник, что держала
в руках, накрывая стол для ужина, кинулась вон
из избы с радостным криком...
— Теперича, Михайло Васильич, — продолжал Морковкин, — Трифон Лохматый нову токарню ставит, не
в пример лучше прежней, и пару коней купил — лошади доброезжие, не малых денег стоят, опять же
из пожитков, что было покрадено, живой
рукой справляет.
— Экой ты человек неуклончивый! — хлопнув о полы
руками, вскликнул Иван Григорьич. — Вот уж поистине:
в короб нейдет,
из короба не лезет и короба не отдает… Дивное дело!.. Право, дивное дело!..
Было уж поздно, не пожелала игуменья говорить ни с кем
из встречных ее стариц. Всех отослала до утра. Хотела ей что-то сказать мать Виринея, но Манефа махнула
рукой, примолвив: «После, после». И Виринея покорно пошла
в келарню.
С помощью маклера Алексей Трифоныч живой
рукой переписал «Соболя» на свое имя, но
в купцы записаться тотчас было нельзя. Надо было для того получить увольнение
из удела, а
в этом голова Михайло Васильевич не властен, придется дело вести до Петербурга. Внес, впрочем, гильдию и стал крестьянином, торгующим по свидетельству первого рода… Не купец, а почти что то же.
— А забыл, что
в Печерском патерике про него пишется? Про сей самый цветок, именуемый «лепок»? Это он самый «лепок» и есть, — говорила мать Аркадия. — Видишь, к пальцам прилип!.. Вымой руки-то скорей, вымой… Хоть
из колдобинки зачерпни водицы, вымой только скорее.
Пóд вечер купанье:
в одном яру плавают девушки с венками
из любистка на головах,
в другом — молодые парни… Но иной молодец, что посмелее, как почнет отмахивать
руками по сажени, глядь, и попал
в девичий яр, за ним другой, третий… Что смеху, что крику!.. Таково обрядное купанье на день Аграфены Купальницы.
Впившись глазами
в отверстие плахи, стоит возле них по-праздничному разодетая, венком
из цветов увенчанная, перворожденная своей матерью, девочка-подросток с сухой лучиной
в высоко поднятой
руке [Непременное условие при добываньи «живого огня», чтоб его приняла перворожденная, непорочная девица.
А
в одной
из задних уютных горниц, пропитанной запахом воска, деревянного масла и ладана, с кожаной лестовкой
в руке стаивала
в это время на молитве молодая княжка Болховская, тщательно скрывая от людей свое двуперстие…
Есть того оленя людям на моляне, поминать отходящего бога на пиру, на братчине, на братчине на петровщине [Есть поверье, что
в лета стародавние ежегодно на Петров день выходил
из лесу олень и сам давался
в руки людям на разговенье.
И, поцеловав
руку Манефы, тихо пошла вон
из кельи. Молча глядела игуменья на уходившую Фленушку, и когда через несколько минут
в келью вошла Юдифа, величавое лицо Манефы было бесстрастно. Душевного волнения ни малейших следов на нем не осталось.
Тогда и свищи себе
в кулак, Марья Гавриловна, гляди
из мужниных
рук…