Неточные совпадения
В действительности же этого не было: заводские рабочие
хотя и ждали воли с часу на час, но в них теперь говорила жестокая заводская муштра,
те рабьи инстинкты, которые искореняются только годами.
—
Хочешь сватом быть, Дорох?.. Сейчас ударим по рукам — и дело свято… Пропьем, значит, твою девку, коли на
то пошло!
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто
хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность.
То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!.. А между
тем именно сегодня он страстно
хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в голове проносилась одна картина за другой.
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление,
хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность,
хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было
то, что он никогда не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По
тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
Никитич
хотел было схватить Илюшку за ухо, но
тот ловко подставил ему ногу, и Никитич растянулся плашмя, как подгнившее с корня дерево.
Но его кудрявая голова очутилась сейчас же в руках у Таисьи, и он только охнул, когда она с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он
хотел вцепиться в Таисьину руку своими белыми зубами,
то очутился уже на полу.
Долго толковали старички на эту
тему, и только упорно «мовчал» один старый Коваль,
хотя он первый и выговорил роковое слово.
— И
то правда, — согласился Тит. — Не жадный поп, а правды сказать не
хочет, этово-тово. К приказчику разе дойдем?
Гуляка Терешка побаивался сердитой жены-тулянки и только почесывал затылок. К Лукерье несколько раз на перепутье завертывала Домнушка и еще сильнее расстроила бабенку своими наговорами, соболезнованием и причитаньем,
хотя в
то же время ругала, на чем свет стоит, сбесившегося свекра Тита.
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась,
хотя ее так и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в доме одна, с глазу на глаз все с
тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
Вот когда пригодились хоть отчасти
те знания, которые были приобретены Мухиным за границей,
хотя за сорок лет много воды утекло, и заводская крупная промышленность за это время успела шагнуть далеко.
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что
хотят… Я сказал только
то, что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
— Чего же еще нужно? Я не
хочу навязываться с своими услугами. Да, я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен и преемник мне: Палач… Вот что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно другого, я ушел бы с спокойным сердцем… А
то Палач!
Покойницу обули в лапти, как
того требовал обычай,
хотя в Самосадке в лаптях никто не ходил, спеленали по савану широкою холстиной и положили на стол в переднем углу.
Пока мать Енафа началила, Аглаида стояла, опустив глаза. Она не проронила ни одного слова в свое оправдание, потому что мать Енафа просто
хотела сорвать расходившееся сердце на ее безответной голове. Поругается и перестанет. У Аглаиды совсем не
то было на уме, что подозревала мать Енафа, обличая ее в шашнях с Кириллом. Притом Енафа любила ее больше своих дочерей, и если бранила,
то уж такая у ней была привычка.
Под шапочкой иноки с нашитыми на ней белым восьмиконечным крестом и адамовой головой она точно
хотела спрятаться от
того мира, который продолжал тянуть ее к себе, как страшный призрак, как что-то роковое.
Хочешь знать и
то, чего тебе не следует знать?..
В
то самое утро, когда караван должен был отвалить, с Мурмоса прискакал нарочный: это было известие о смерти Анфисы Егоровны… Груздев рассчитывал рабочих на берегу, когда обережной Матюшка подал ему небольшую записочку от Васи. Пробежав глазами несколько строк, набросанных второпях карандашом, Груздев что-то
хотел сказать, но только махнул рукой и зашатался на месте, точно его кто ударил.
Старик недолюбливал молодого Палача,
хотя тот и приходился ему родственником.
И еще тебе скажу, затаилась ты и, как змея,
хочешь старую кожу с себя снять, а
того не подумала, што всем отпустятся грехи, кроме Июды-христопродавца.
— На два магазина расторговался наш солдат, — смеялись старые базарные сидельцы. — Что
хочешь —
того просишь.
— Если рабочим не нравятся новые порядки,
то могут уходить на все четыре стороны, — повторял Голиковский направо и налево, чем еще более восстановлял против себя. — Я силой никого не заставляю работать, а если свои не
захотят работать, так выпишем рабочих из других заводов, а в случае чего даже из России.
— Следует съездить, — соглашался Петр Елисеич, — следует…
Хотя бы для
того одного, чтобы сделалось совестно за окружающую родную действительность.
Даже такие семьи, как Горбатые, и
те нуждались,
хотя и крепились.
Илюшка
хотел открывать там свою торговлю и пока проживался в Ключевском только из-за
того, что выжидал жениться на старшей дочери старика Основы.
— Вот ужо самоварчик поставлю, родимый мой, а
то, может, водочки
хочешь с дороги? — угощала Таисья.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести,
то есть не двести, а четыреста, — я не
хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто
хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как
хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не
хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с
той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите,
то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что
хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)