Неточные совпадения
Посредине этого двора, под высокими стропилами, висел на перекинутой чрез блок веревке большой фонарь,
ничего не освещавший, но глядевший на
все, точно красный глаз кикиморы.
Затем Борис убегал снова и снова возвращался с корзинками, в которых были припасенные в дорогу папушники и пирожки.
Все это было разложено на печке, на чистой бумаге, и Борис Савельич, разбирая эту провизию, внушал матушке, что
все это надо кушать, а у дворника
ничего не брать, потому-де, что у него
все очень дорого.
Мы застали армянина, истекающего кровью над тазом; около него
все кричали, суетились, и никто
ничего не предпринимал.
У матери были дела с дядею: ей надлежала от него значительная сумма денег. Таких гостей обыкновенные люди принимают вообще нерадостно, но дядя мой был не таков: он встретил нас с матерью приветливо, но поместил не в доме, а во флигеле. В обширном и почти пустом доме у него для нас места недостало. Это очень обидело покойную матушку. Она мне не сказала
ничего, но я при
всей молодости моих тогдашних лет видел, как ее передернуло.
— Хозяйка, — продолжал он, — живет тут внизу, но до нее
ничто не касается;
всем управляю я. И сестра теперь тоже, и о ней надо позаботиться. У меня, по правде сказать, немалая опека, но я этим не тягощусь, и вы будьте покойны. Вы сколько платили на прежней квартире?
Комната мне нравилась, и я
ничего не имел против нее, но я имел много против капитана; мне его предупредительность была не по нутру, а главное, мне было чрезвычайно неприятно, что
все это сделалось без моей воли.
— Вы
ничего не сделали, — тихо и безгневно отвечал мне генерал. — Но не думайте, что нам что-нибудь неизвестно: нам
все известно, мы на то поставлены, и мы знаем, что вы
ничего не сделали.
— Вы
ничего этого не бойтесь, — весело заговорил со мною адъютант, чуть только дверь за генералом затворилась. — Поверьте, это
все гораздо страшнее в рассказах. Он ведь только егозит и петушится, а на деле он божья коровка и к этой службе совершенно неспособен.
— Нет, уж это, — говорит, — мне обстоятельно известно; вы даже обо мне никогда
ничего не говорите, и тогда, когда я к вам, как к товарищу, с общею радостною вестью приехал, вы и тут меня приняли с недоверием; но Бог с вами, я вам
все это прощаю. Мы давно знакомы, но вы, вероятно, не знаете моих правил: мои правила таковы, чтобы за всякое зло платить добром.
— Отчего это не пустят? — и Постельников захохотал. — Не оттого ли, что ты именинник-то четырнадцатого декабря… Э, брат, это уже
все назади осталось; теперь на политику иной взгляд, и нынче даже не такие вещи
ничего не значат. Я, я, — понимаешь, я тебе отвечаю, что тебя пустят. Ты в отпуск хочешь или в отставку?
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя в моем укромном уголке, то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на Руси,
всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь,
ничего этого не ждал и ни во что не верил и так, к стыду моему, не только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
— Давали-с они нам, да неинтересно:
все по крестьянскому сословию про мужиков
ничего не верно: крестьяне смеются.
— Да как же, сударь, не хуже? в прежнее время, при помещиках, сами изволите помнить, бывало, и соломкой, и хлебцем, и
всем дворяне не забывали, и крестьян на подмогу в рабочую пору посылывали; а ныне нет того
ничего, и народ к нам совсем охладел.
—
Ничего, — говорит, — Орест Маркович; живем преестественно в своем виде. Я в настоящее время нынче
все овцами занимаюсь.
Проповеди о посте или о молитве говорить они уже не могут, а
всё выйдут к аналою, да экспромту о лягушке: «как, говорят, ныне некие глаголемые анатомы в светских книгах о душе лжесвидетельствуют по рассечению лягушки», или «сколь дерзновенно, говорят, ныне некие лжеанатомы по усеченному и электрическою искрою припаленному кошачьему хвосту полагают о жизни»… а прихожане этим смущались, что в церкви, говорят, сказывает он негожие речи про припаленный кошкин хвост и лягушку; и дошло это вскоре до благочинного; и отцу Ивану экспромту теперь говорить запрещено иначе как по тетрадке, с пропуском благочинного; а они что ни начнут сочинять, —
всё опять мимоволыю или от лягушки, или — что уже совсем не идуще — от кошкина хвоста пишут и, главное,
всё понапрасну, потому что говорить им этого
ничего никогда не позволят.
«Мне, твердят, уж теперь
все равно; если ему
ничего не досталось, так и я
ничего не боюсь.
Я говорю: «Отец Маркел, бросьте
все это: видите, говорю, что
ничего уже от него при нынешнем начальстве не позаимствуешь».
Отец Маркел говорит: «Я
ничего не боюсь и поличное с собою повезу», и повезли то бельишко с собою; но
все это дело сочтено за глупость, и отец Маркел хоша отослан в монастырь на дьячевскую обязанность, но очень в надежде, что хотя они генерала Гарибальди и напрасно дожидались, но зато теперь скоро, говорит, граф Бисмарков из Петербурга адъютанта пришлет и настоящих русских
всех выгонит в Ташкент баранов стричь…
Отрожденский
все упирает на то, что даже и самому Строителю мира места будто бы нигде нет; а я ему возражаю, что мы и о местах
ничего не знаем, и указываю на книжку Фламмариона «Многочисленность обитаемых миров», но он не хочет ее читать, а только бранится и говорит: «Это спиритские бредни».
Нет, это мне совершенно
все равно: на умеренные мои потребности жалованья мне достает; я даже и роскошь себе позволяю, фортепиано имею; а служба самая легкая:
все только исполняю то, что велено, а своею совестью, своим разумом и волей ни на волос
ничего не делаю…
Все это такое nihil, такое
ничто…
Мои обязанности все-таки
всех легче: я машина, да-с, я
ничто другое, как последняя спица в колеснице: с меня за это не взыщется, а тем, кто эти денежки тянет да транжирит без толку…
— Напрасно, — отвечает. — Ведь
все же равно, вы меня звали, только не за тем, за чем следовало; а по службе звать никакой обиды для меня нет. Назвался груздем — полезай в кузов; да и сам бы рад скорее с плеч свалить эту пустую консультацию. Не знаю, что вам угодно от меня узнать, но знаю, что решительно
ничего не знаю о том, что можно сделать для учреждения врачебной части в селениях.
— А непременно: дурака досыта кормить нужно с предосторожностями. Смотрите: вон овсяная лошадь… ставьте ее к овсу смело: она ест, и ей
ничего, а припустите-ка мужичью клячу: она либо облопается и падет, либо пойдет лягаться во что попало, пока сама себе
все ноги поотколотит. Вон у нас теперь на линии, где чугунку строят, какой мор пошел! Всякий день меня туда возят; человека по четыре, по пяти вскрываю: неукротимо мрут от хорошей пищи.
— Да-с; я очень просто это делал: жалуется общество на помещика или соседей. «Хорошо, говорю, прежде школу постройте!» В ногах валяются, плачут…
Ничего: сказал: «школу постройте и тогда приходите!» Так на своем стою. Повертятся, повертятся мужичонки и выстроят, и вот вам лучшее доказательство: у меня уже
весь, буквально
весь участок обстроен школами. Конечно, в этих школах нет почти еще книг и учителей, но я уж начинаю второй круг, и уж дело пошло и на учителей. Это, спросите, как?
— Помилуйте, мало ли дела теперь способному человеку, — отвечал мне, махнув рукою, губернатор и сейчас же добавил: — но я
ничего не имею и против этого места; и здесь способный человек мог бы, и очень бы мог кое-что делать, если бы только не эта вечная путаница
всех слов, инструкций, требований и… потом эти наши суды-с!.. — Губернатор зажмурил глаза и пожал плечами. — Вы здесь уже несколько дней, так вы должны были слышать о разбирательстве купца, избившего мещанина по его якобы собственной просьбе?
Ничуть не бывало: вокруг вас
все обстоит благополучно, и
ничто не волнуется, кроме собственной вашей нетерпимости.
Нет-с, я старовер, и я сознательно старовер, потому что я знал лучшее время, когда
все это только разворачивалось и распочиналось; то было благородное время, когда в Петербурге школа устраивалась возле школы, и молодежь, и наши дамы, и я, и моя жена, и ее сестра… я был начальником отделения, а она была дочь директора… но мы
все,
все были вместе: ни чинов, ни споров, ни попреков русским или польским происхождением и симпатиями, а
все заодно, и… вдруг из Москвы пускают интригу, развивают ее, находят в Петербурге пособников, и вот в позапрошлом году, когда меня послали сюда, на эту должность, я уже
ничего не мог сгруппировать в Петербурге.
Дергальский клянется и божится, что
все это именно так; что предводитель терпеть не может губернатора и что потому
все думали, что они с генералом Перловым сойдутся, а вышло иначе: предводитель — ученый генерал и свысока принял Перлова — боевого генерала, и вот у них, у двух генералов, ученого и боевого, зашла война, и Перлов, недовольный предводителем, не будучи в силах
ничем отметить ему лично, спит в клубе на дежурстве предводительского зятя и разоряет себя на платежи штрафа.
— Губернаторские мысли, как
все извлечь из
ничего.
— Вы, может быть, не любите прямого слова; в таком случае извините меня, что я вам так говорю, но только, по-моему,
все это больше
ничего как от безделья рукоделье.
— Какое же поумнеть? Мыла, разумеется, уж не ест; а пока сидел у меня —
все пальцами нос себе чистил. Из
ничего ведь, батюшка, только Бог свет создал, да и это нынешние ученые у него оспаривают. Нет-с; сей Калатузов только помудренел. Спрашиваю его, что, как его дела идут?
Тягостнейшие на меня напали размышления. «Фу ты, — думаю себе, — да что же это, в самом деле, за патока с имбирем,
ничего не разберем! Что это за люди, и что за странные у
всех заботы, что за скорби, страсти и волнения? Отчего это
все так духом взмешалось, взбуровилось и что, наконец, из этого
всего выйдет? Что снимется пеною, что падет осадкой на дно и что отстоится и пойдет на потребу?»
Я поехал и был с его превосходительством не у четырех, а у шести «отличных ребят», которые, как в одно слово, ругали предводителя и научали меня стоять на том, что при таких повсеместных разладицах
ничего предпринимать нельзя и надо
все бросить.
Ходил я за объяснениями к губернатору — не принял; ходил к Фортунатову — на нервы жалуется и говорит: «
Ничего я, братец, не знаю», ходил к Перлову — тот говорит: «Повесить бы их
всех и больше
ничего, но вы, говорит, погодите: я с Калатузовым поладил и роман ему сочинять буду, там у меня
все будет описано».
И у вас, — говорит, — уж нет
ничего Божьего, а
все только «ваше с батюшкой», — И зато, — говорит, —
все, чем вы расхвастались, можно у вас назад отнять: одних крестьян назад не закрепят, а вас, либералов,
всех можно, как слесаршу Пошлепкину и унтер-офицерскую жену, на улице выпороть и доложить ревизору, что вы сами себя выпороли… и сойдет, как на собаке присохнет, лучше чем встарь присыхало; а уж меня не выпорют.