Неточные совпадения
Флора не плакала и не убивалась при материном гробе, и поцеловала лоб и руку покойницы
с таким спокойствием, как будто здесь вовсе и не шло
дело о разлуке. Да оно и в самом
деле не имело для Флоры значения разлуки: они
с матерью шли
друг за
другом.
Он был уверен, что весь этот разговор веден его дочерью просто ради шутки; но это была
с его стороны большая ошибка, которая и обнаружилась на
другой же
день, когда старик и старуха Гриневичи сидели вместе после обеда в садовой беседке, и к ним совершенно неожиданно подошла дочь вместе
с генералом Синтяниным и попросила благословения на брак.
Добрые и искренние чувства в молодой генеральше не допускались, хотя лично она никому никакого зла не сделала и
с первых же
дней своего брака не только со вниманием, но и
с любовью занималась своею глухонемою падчерицей — дочерью умершей Флоры; но это ей не вменялось в заслугу, точно всякая
другая на ее месте сделала бы несравненно больше.
— И ваш отец Евангел совершенно прав, — опять согласился Горданов. — Если возьмем этот вопрос серьезно и обратимся к истории, к летописям преступлений или к биографиям великих людей и
друзей человечества, везде и повсюду увидим одно бесконечное ползанье и круженье по зодиакальному кругу: все те же овны, тельцы, раки, львы,
девы, скорпионы, козероги и рыбы,
с маленькими отменами на всякий случай, и только. Ново лишь то, что хорошо забыто.
Будучи перевенчан
с Алиной, но не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного отца хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей брата Алины и Кишенского; он присутствовал
с веселым и открытым лицом на крестинах двух
других детей, которых щедрая природа послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки были вписаны на его имя в приходские метрические книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу
с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном
разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы, не приходила.
Висленев извинял, хотя в уме своем он уже кое-что смекал и насчет Горданова, и говорил
с ним о своих семейных
делах более по привычке и по неотразимой потребности
с кем-нибудь говорить, при неимении под рукой
другого лица, удобного для излития в душу его своих скорбей, а между тем истек третий семестр, и явился новый трехтысячный счет…
Наступили для Павла Николаевича
дни тяжкие,
дни, каких он давно не знал, и
дни, которых
другому бы не снести
с тою твердостью и спокойствием,
с коим переносил их Горданов.
С этой стороны
дело было решено. Оставалась нерешенною
другая его сторона: похитить ли Горданову Висленева в самом
деле как Прозерпину или взять его напрокат и на подержание по договору
с его владельцами?
Слово Кишенского оказалось
с большим весом, и Ванскок на
другой же
день взяла в конторе Бабиневича на полтинник двадцать листиков его издания и послала их в бандерольке Иосафу Платоновичу Висленеву.
Скажу примером: если бы
дело шло между мною и вами, я бы вам смело сказала о моих чувствах, как бы они ни были глубоки, но я сказала бы это вам потому, что в вас есть великодушие и прямая честь, потому что вы не употребили бы потом мою искренность в орудие против меня, чтобы щеголять властью, которую дало вам мое сердце; но
с другим человеком, например
с Иосафом Платоновичем, я никогда бы не была так прямодушна, как бы я его ни любила.
Я убедилась, что хотя вы держитесь принципов неодобрительных и патриот, и низкопоклонничаете пред московскими ретроградами, но в действительности вы человек и, как я убедилась, даже честнее многих абсолютно честных, у которых одно на словах, а
другое на
деле, потому я
с вами хочу быть откровенна.
«Призвав Всемогущего Бога, которому верую и суда которого несомненно ожидаю, я, Александра Синтянина, рожденная Гриневич, пожелала и решилась собственноручно написать нижеследующую мою исповедь. Делаю это
с тою целию, чтобы бумага эта была вскрыта, когда не будет на свете меня и
других лиц, которых я должна коснуться в этих строках: пусть эти строки мои представят мои
дела в истинном их свете, а не в том, в каком их толковали все знавшие меня при жизни.
Он рисовал мне картину бедствий и отчаяния семейств тех, кого губил Висленев, и эта картина во всем ее ужасе огненными чертами напечатлелась в душе моей; сердце мое преисполнилось сжимающей жалостью, какой я никогда ни к кому не ощущала до этой минуты, жалостью, пред которою я сама и собственная жизнь моя не стоили в моих глазах никакого внимания, и жажда
дела, жажда спасения этих людей заклокотала в душе моей
с такою силой, что я целые сутки не могла иметь никаких
других дум, кроме одной: спасти людей ради их самих, ради тех, кому они дороги, и ради его, совесть которого когда-нибудь будет пробуждена к тяжелому ответу.
Что касается до Горданова, Подозерова и Висленева, то о них вспомнили только на
другой день и, ввиду болезненного состояния Горданова и Подозерова, подчинили их домашнему аресту в их собственных квартирах; когда же пришли к Висленеву
с тем, чтобы пригласить его переехать на гауптвахту, то нашли в его комнате только обрывки газетных листов, которыми Иосаф Платонович обертывал вещи; сам же он еще вчера вечером уехал бог весть куда.
С этим майорша ушла домой; но, посетив на
другой день Синтянину, тотчас же, как только уселась, запытала...
На
другой день после этой беседы, происходившей задолго пред теми событиями,
с которых мы начали свое повествование, майор Форов, часу в десятом утра, пришел пешком к отцу Евангелу и сказал, что он ему очень поправился.
Пока в маленьком городке люди оживали из мертвых, женились и ссорились, то улаживая, то расстраивая свои маленькие делишки,
другие герои нашего рассказа заняты были
делами, если не более достойными, то более крупными. Париж деятельнейшим образом сносился
с Петербургом об окончании плана, в силу которого Бодростина должна была овдоветь, получить всю благоприобретенную часть мужнина состояния и наградить Горданова своею рукой и богатством.
Тогда в один прелестный
день Кишенский, посетив свои редакции, где в одной он гремел против распущенности современных нравов, а в
другой — настрочил сквозной намек о некоей очаровательной княгине В., возвратился домой и, сидя за ширмой в закладной комнате, слышал, как кто-то толкнулся
с просьбой ссуды под вексель г. Бодростина.
Михаил Андреевич расходовался сам на свои предприятия и платил расходы Казимиры, платил и расходы Кишенского по отыскиванию путей к осуществлению великого
дела освещения городов удивительно дешевым способом, а Кишенский грел руки со счетов Казимиры и рвал куртажи
с тех ловких людей, которым предавал Бодростина, расхваливая в газетах и их самих, и их гениальные планы, а между тем земля, полнящаяся слухами, стала этим временем доносить Кишенскому вести, что то там, то в
другом месте, еще и еще проскальзывают то собственные векселя Бодростина, то бланкированные им векселя Казимиры.
Выпроводив артиста
с такими напутствиями, Павел Николаевич стройно установлял отношения Бодростина
с княгиней Казимирой, которая хватилась скрипача на
другой день, но, пометавшись всюду, убедилась, что его нет и искать его негде.
С Михаилом Андреевичем Бодростиным Грегуар был знаком и считал его дураком, которого его сестра непременно должна была водить за нос. Михаил Андреевич, в свою очередь, невысоко ставил Грегуара. Они изредка делали
друг другу визит, и тем оканчивались все их сношения. Впрочем, в нынешний свой приезд в Петербург, Бодростин, затеяв торговые предприятия, в которые втравливали его Кишенский и Горданов, имел
дела по департаменту Грегуара, и они видались
друг с другом несколько чаще.
Между тем утром, перед наступлением которого Катерина Астафьевна Форова, окупировав «Маланьину свадьбу», уснула
с намерением идти на
другой день на смертный бой
с Ларой, и между нынешним
днем, когда мы готовы снова встретить Ларису, лежит целая бездна, в которой нет ничего ужасающего, а только одна тягость и томление, уничтожающие всякую цену жизни.
— Нет-с, не сошла, а это совсем
другое; эта дама желает иметь своего Адама, который плясал бы по ее дудке, и вот второе мое убеждение полетело кувырком: я был убежден, что у женщин взаправду идет
дело о серьезности их положения, а им нужна только лесть, чему-нибудь это все равно — хоть уму, или красоте, или добродетели, уменью солить огурцы, или «работать над Боклем».
На
другой день, часа за полтора до отхода поезда железной дороги, дом Ларисы наполнился старыми, давно не бывавшими здесь
друзьями: сюда пришли и Синтянины, и Катерина Астафьевна, и отец Евангел, а Филетер Иванович не разлучался
с Подозеровым со вчерашнего вечера и ночевал
с ним в его кабинете, где Андрей Иванович передал ему все домашние бумаги Ларисы и сообщил планы, как он что думал повесть и как, по его мнению, надо бы вести для спасения заложенного дома.
— Лара,
дело не в прощении: я вам простил и отпустил все, но
дело и не в характере вашем, а в том, что у нас
с вами нет того, что может сделать жизнь приятною и плодотворною: мы можем только портить ее один
другому и действовать
друг на
друга огрубляющим образом, а не совершенствующим.
Гордость Лары страшно возмутилась этим наставлением, и она, посидев очень короткое время у Бодростиной, уехала, захватив
с собой в качестве утешителя Жозефа, а на
другой день прибыл к ним и
другой утешитель — сам Павел Николаевич Горданов, которого потерявшаяся Лариса приняла и выслушивала его суждения
с братом о лицемерии провинциальном и о толерантности столиц.
Свидание свое
с Бодростиной генеральша не откладывала и поехала к ней на
другой же
день.
Жозеф этим хотел, по-видимому, оправдать свои отношения к сестре и Горданову, но его труд был вотще: ни Синтянина и никто
другой его не слушали. Разговор держался то около
дел завода, устраиваемого Бодростиным и Гордановым, то около водопьяновского «воскресения из мертвых», о котором тот говорил нынче
с особенной приятностью.
Бодростина казалась несколько утомленною, что было и не диво для такого положения, в котором находились
дела; однако же она делала над собою усилия и в своей любезности дошла до того, что, усаживая Синтянину, сама подвинула ей под ноги скамейку. Но предательский левый глаз Глафиры не хотел гармонировать
с мягкостью выражения
другого своего товарища и вертелся, и юлил, и шпилил собеседницу, стараясь проникать сокровеннейшие углы ее души.
Этим разговор о новоприезжих гостях и окончился, а на
другой день они припожаловали сами, и большой Ворошилов в своих золотых очках и в шинели, и Андрей Парфенович Перушкин, маленький кубарик,
с крошечными, острыми коричневыми глазками,
с толстыми, выпуклыми пунцовыми щечками, как у рисованого амура.
Обстоятельство это заключалось в том, что к генеральше на
другой день пришел Форов и, увидя Ворошилова и Перушкина, начал ее уверять, что он видел, как эти люди въезжали
с разносчиками в бодростинскую деревню.
Мужики, ища виноватого, метались то на того, то на
другого; теперь они роптали на Сухого Мартына, что негоже место взял. Они утверждали, что надо бы тереть на задворках, но обескураженный главарь все молчал и наконец, собравшись
с духом, едва молвил: что они бают не
дело, что огничать надо на чистом месте.
Когда все из дому Синтяниной удалились искать бежавшую Лару, майор Форов избрал себе путь к Евангелу, в том предположении, что не пошла ли Лариса сюда. Это предположение было столько же невероятно, как и все
другие, и Форов шел единственно для очищения совести, а на самом же
деле он был глубоко убежден, что Ларису искать напрасно, что она порешила кончить
с собою, и теперь ее, если и можно сыскать, то разве только мертвую.
— Ах, ничего не умею вам сказать: вступался за крестьян, ходил, болтал свои любимые присказки, что надо бы одну половину деятелей повесить на жилах
другой, и наконец попал в возмутители. Но теперь, говорят,
дело уже не совсем для него несчастливо и верно скоро окончится. Но что же вы, что
с вами? вы уклоняетесь от ответа.
После трех
дней, в течение которых было много хлопот о погребении, Подозеров и генеральша виделись всякий
день, но потом, после похорон, они вдруг как бы начали
друг друга чуждаться: они встречались
с удовольствием, но затруднялись беседовать, как бы боясь сказать что-нибудь такое, что не должно.