Неточные совпадения
— Я думаю: какой бы это был
суд, где женщины были бы судьями? Ты осуждаешь меня,
не позволяя мне даже объясниться.
— Право! У женщины какой
суд? сделал раз человек что-нибудь нехорошее, и уже это ему никогда
не позабудут, или опять, согреши раз праведник, —
не помянутся все его правды.
«Призвав Всемогущего Бога, которому верую и
суда которого несомненно ожидаю, я, Александра Синтянина, рожденная Гриневич, пожелала и решилась собственноручно написать нижеследующую мою исповедь. Делаю это с тою целию, чтобы бумага эта была вскрыта, когда
не будет на свете меня и других лиц, которых я должна коснуться в этих строках: пусть эти строки мои представят мои дела в истинном их свете, а
не в том, в каком их толковали все знавшие меня при жизни.
— Да, кажется, что так. Нет, за меня
не Евангел поручился, а целовальник Берко. Друг мой отец Евангел агитатор и сам под
судом, а следовательно доверия
не заслуживает. Другое дело жид Берко; он «честный еврей». Но все дело
не в том, а что я такое вижу… тс!.. тс!.. тише.
— Я бежал, я ушел от долгов и от
суда по этой скверной истории Горданова с Подозеровым, мне уже так и быть… мне простительно скитаться и жить как попало в таком мурье, потому что я и беден, и боюсь обвинения в убийстве, да и
не хочу попасть в тюрьму за долги, но ей…
В эту-то семью постучалась Глафира с целию помириться с давно
не виденным братом; познакомиться с его женой, о которой она имела довольно смутное понятие, и заставить Грегуара старшего тряхнуть его связями в пользу предпринятого ею плана положить к своим ногам Михаила Андреевича Бодростина и стать над ним во всеоружии силы, какую она теперь должна получить над ним, как женщина достойного почтения образа жизни, над мужем безнравственным, мотом и аферистом, запутанным в скандальную историю с проходимкой, угрожающею ему уголовным
судом за похищение ребенка.
Встревоженный угрозой
судом, которую сделала ему вчерашний день княгиня Казимира, Михаил Андреевич
не отдавал себе ясного отчета в положении своих дел: он даже
не думал о жене и хлопотал только об одном: как бы разойтись с Казимирой. Под неотступным давлением этой заботы, он, как только встал, бросился рыскать по городу, чтоб искать денег, нужных для сделки с Казимирой. Он даже завернул в департамент к Грегуару и просил его,
не может ли тот помочь ему в этом случае.
Грегуар пробовал заговорить о выгодах современного
суда: защите адвокатов и т. п., но Бодростин этим
не мог успокоиться. Все выгоды современного судопроизводства мало его обольщали, и он говорил...
— Быть под
судом это еще
не стыдно.
А потом, потом, кроме того, я вам скажу, что я и
не ручаюсь, что меня и
не обвинят; во-первых, вы говорите современный
суд и улики, но для меня этот современный
суд и система внутреннего убеждения, а
не формальных улик, даже гораздо хуже.
— Все представлял-с, все представлял, но она на все доводы одно отвечает: что для нее пятьдесят тысяч более принесут выгоды, чем сколько невыгоды принесет скандал. Мне наконец начинает сдаваться, что она даже совсем и
не на
суд надеется, а на несколько особенные власти.
По отношению к первому, снисходительнейшие читатели еще милостиво извиняют автора приведением в его оправдание слов Гоголя, что «хорошего русского человека будто бы рельефно нельзя изображать», но зато по отношению к Ларе
суд этот гораздо строже: автор слышит укоризны за неясность нравственного образа этой женщины, напоминающей, по словам некоторых судей, таких известных им лиц, которые, «
не называясь умопомешанными, поступают как сумасшедшие».
Майор
не обиделся, но попросил так
не говорить и старался внушить, что у него есть, или по крайней мере были, убеждения и даже очень последовательные, во главе которых, например, стояло убеждение, что род людской хоть понемножечку все умнеет, тогда как он глупеет. Майор рассказал, что их зовут на
суд за дуэль, и что Андрей Иванович Подозеров ни более, ни менее как желает, чтобы, при следствии о дуэли его с Гордановым,
не выдавать этого негодяя с его предательством и оставить все это втуне.
У Глафиры слегка сжало сердце, как будто при внезапном колебании палубы на
судне, которое до сих пор шло
не качаясь, хотя по разгуливающемуся ветру и давно уже можно было ожидать качки.
За то, что я верный раб, я крепостной слуга,
не наемщик скаредный,
не за деньги тебе служил, а за побои, потому что я правду говорил, и говорил я тебе, что я тебя переживу, и я тебя пережил, пережил, и я на
суд с тобой стану, и ты мне поклонишься и скажешь: «прости меня, Сид», и я тебя тогда прощу, потому что я верный раб, а
не наемщик, а теперь ты лежи, когда тебя бог убил, лежи и слушай.
И с этим оригинальный обличитель бросился к своей книге, перекрестился и быстро забормотал: «Услыши, Господи, правду мою и
не вниди в
суд с рабом Твоим».
В этом письме Евангел, с своим духовно-поэтическим юмором, путавшимся в тяжелых фразах семинарского построения, извещал, что «Господу Богу, наказующу и благодеющу, угодно было, чтобы дела, запутанные человеческим бесстыдием и злобой, повершились
судом, необозначенным в уложениях, в коих за безверие взыскивается, но самый завет Божеский
не соблюдается».