Неточные совпадения
Вдова Висленева вела жизнь аккуратную и расчетливую, и с тяжкою нуждой не зналась, а отсюда в губернских кружках утвердилось
мнение, что доходы ее отнюдь не ограничиваются домом да пенсией, а что у нее, кроме того, конечно,
есть еще и капитал, который она тщательно скрывает, приберегая его на приданое Ларисе.
Солидности этой, однако, не всеми
была дана одинаковая оценка, и многие построили на ней заключения, невыгодные для характера молодой девушки. Некоторые молодые дамы, например, называли это излишнею практичностью и жесткостью: по их
мнению, Саша, имей она душу живую и восприимчивую, какую предполагает в себе каждая провинциальная дама, не убивала бы поэтические порывы юноши, а поддержала бы их: женщина должна вдохновлять, а не убивать вдохновение.
Базаров, по его
мнению,
был неумен и слаб — неумен потому, что ссорился с людьми и вредил себе своими резкостями, а слаб потому, что свихнулся пред «богатым телом» женщины, что Павел Николаевич Горданов признавал слабостью из слабостей.
Маркушка Волохов (которого Горданов знал вживе)
был, по его
мнению, и посильнее, и поумнее двух первых, но ему, этому алмазу, недоставало шлифовки, чтобы
быть бриллиантом, а Горданов хотел
быть бриллиантом и чувствовал, что к тому уже настало удобное время.
Кишенский пошел строчить в трех разных газетах, трех противоположных направлений, из коих два, по
мнению Ванскок,
были безусловно «подлы». Он стал богат; в год его уже нельзя
было узнать, и он не помог никому ни своею полицейскою службой, ни из своей кассы ссуд, а в печати, если кому и помогал одною рукой, то другой зато еще злее вредил, но с ним никто не прерывал никаких связей.
Мое
мнение таково, что нет на свете обитаемого уголка, где бы не
было людей, умеющих и желающих досаждать ближнему, и потому я думаю, что в этом отношении все перемены не стоят хлопот, но всякий чувствует и переносит досаду и горести по-своему, и оттого в подобных делах никто никому не указчик.
Разговор
было на минуту прервался, но Висленев постарался возобновить его и отнесся к старику с вопросом о его
мнении.
По ее
мнению, все ее прошлое
было ошибка на ошибке.
Кроме того, он знал нечто такое, что, по общераспространенному
мнению, даже и нельзя знать: он знал (не верил, а знал), что
есть мир живых существ, не нуждающихся ни в пище, ни в питии, ни в одежде; мир, чуждый низменных страстей и всех треволнений мира земного.
По общему
мнению, она
была не вправе ни любить, ни называть супругом кого любила, но она все-таки вышла замуж и родила моего приятеля, студента Спиридонова, и потом жила пять лет и хворала.
Судьба, впрочем,
была к нему так милостива, что он без всяких собственных хлопот получал два раза назначение, но всякий раз он находил кого-нибудь из товарищей, который, по его
мнению, гораздо более его нуждался в должности.
— А чтобы перейти от чудесного к тому, что веселей и более способно всех занять, рассудим вашу Лету, — молвила Водопьянову Бодростина, и затем, относясь ко всей компании, сказала: — Господа! какое ваше
мнение: по-моему, этот Испанский Дворянин — буфон и забулдыга старого университетского закала, когда думали, что хороший человек непременно должен
быть и хороший пьяница; а его Лета просто дура, и притом еще неестественная дура. Ваше
мнение, Подозеров, первое желаю знать?
— Идем; я готова, но, — добавила она на ходу, держась за руку Бодростиной: — я все-таки того
мнения, что
есть на свете люди, которые относятся иначе…
Александра Ивановна, слушая эти рассказы, все более и более укреплялась во
мнении, что она поступила так, как ей следовало поступить, хотя и начинала уже сожалеть, что нужно же
было всему этому случиться у нее и с нею!
После этих слов Форов незлобиво простился и ушел, а через десять дней отец Евангел, в небольшой деревенской церкви, сочетал нерушимыми узами Подозерова и Ларису. Свадьба эта, которую майорша называла «маланьиной свадьбой», совершилась тихо, при одних свидетелях, после чего у молодых
был скромный ужин для близких людей. Веселья не
было никакого, напротив, все вышло, по
мнению Форовой, «не по-людски».
Она
была вечно окружена сторонними людьми, у ее скромного отеля всегда можно
было видеть чей-нибудь экипаж из именитых иностранцев и не менее именитых заезжих соотечественниц: она
была, по всеобщему
мнению, образцовая спиритка и добродетельнейшая женщина, а он… он
был медиум и monsieur Borné.
По ее
мнению, ему не оставалось ничего иного, как ехать с нею назад в Россию, а по его соображениям это
было крайне рискованно, и хотя Глафира обнадеживала его, что ее брат Грегуар Акатов (которого знавал в старину и Висленев) теперь председатель чуть ли не полусотни самых невероятных комиссий и комитетов и ему не
будет стоить особого труда поднять в одном из этих серьезных учреждений интересующий Иосафа мужской вопрос, а может
быть даже нарядить для этого вопроса особую комиссию, с выделением из нее особого комитета, но бедный Жозеф все мотал головой и твердил...
Эта гадливость
была поводом к тому, что Глафира, во-первых, далеко откинулась от Висленева в глубину своего дивана; во-вторых, что она назвала слова его глупостью, несмотря на то, что они выражали ее собственное
мнение, и, в-третьих, что она выбежала, ища воздуху, ветру, чтоб он обдул и освежил ее от тлетворной близости жалкого Жозефа.
Иосаф Платонович нисколько не протестовал против данной ему клички человека сумасшедшего, даже более: он содействовал укреплению установившегося
мнения, ибо, не желая притворяться сумасшедшим,
был как нельзя более похож на помешанного, и Горданов, поговорив с ним немного, убедился, что Жозеф в самом деле не в здравом рассудке: он ничего не сообщал и только хлопотал об одном: чтобы находиться в комнате, постоянно запертой на замок, ключ от которого
был бы у него в кармане.
Оригинальное
мнение майора заставило генерала рассмеяться, а Катерина Астафьевна вспыхнула и, сказав мужу, что нагайка
была бы уместнее на тех, кто рассуждает так, как он, выжила его из комнаты, где шла эта беседа.
— Это прескверно-с, — продолжал майор, — и если бы вы, выходя замуж, спросили старика-дядю, как вам счастливее жить с мужем, то я, по моей цинической философии, научил бы вас этому вернее всякой мадам Жанлис. Я бы вам сказал: не надейтесь, дитя мое, на свой ум, потому что, хоть это для вас, может
быть, покажется и обидным, но я, оставаясь верным самому себе, имею очень невысокое
мнение о женском уме вообще и о вашем в особенности.
Лариса, пробыв четыре дня у Бодростиной и притом оскорбясь на то, что она здесь гостила в то самое время, когда муж ее
был в городе, не могла придумать, как ей возвратиться с наибольшим сохранением своего достоинства, сильно страдавшего, по ее
мнению, от той невозмутимости, с которою муж отнесся к ее отсутствию. Наблюдательное око Глафиры это видело и предусматривало все, чем можно воспользоваться из этого недовольства.
Соглашаться с Глафирой Ларисе
было тем приятнее, что согласие это
было в противоречии с
мнением, сложившимся о Горданове в обществе людей, родных ей по крови или преданных по чувству, а это и
было то, что требовалось ее натурой.
Жозеф передал это Ларе и, узнав от нее, что она не намерена отвечать Горданову, сообщил об этом сему последнему, с добавлением, что, по его
мнению, Горданову
было бы необходимо лично видеться и объясниться с Ларисой.
Все, что он мог сообщить, заключалось в том, что Бодростина не спиритка, а Тартюф в женской юбке и должна иметь какие-нибудь гнуснейшие планы; но как Александра Ивановна
была и сама того
мнения, то она могла только подивиться вместе с мужем, что этого никто, кроме их, как будто не видит.
Глафира
была так умна, что, очутясь наедине с Синтяниной, сейчас же сбавила с себя значительную долю духовной строгости и заговорила о Ларисе с величайшим участием, не упустив, однако, сказать, что Лара «очень милое, но, по ее
мнению, совершенно погибшее создание, которое, сделавши ложный шаг, не находит в себе сил остановиться и выйти на другую дорогу».
Говоря о естествоведении, намечал усовершенствования и открытия, которые, по его
мнению, уже становились на очередь: утверждал, что скоро должны произойти великие открытия в аэронавтике, что разъяснится сущность электрической и магнитной сил, после чего человеческое слово сделается лишним, и все позднейшие люди
будут понимать друг друга без слов, как теперь понимают только влюбленные, находящиеся под особенно сильным тяготением противоположных токов.
О плане этом никто не высказал никакого
мнения, да едва ли о нем не все тотчас же и позабыли. Что же касается до генеральши, то она даже совсем не обращала внимания на эту перемолвку. Ее занимал другой вопрос: где же Лариса? Она глядела на все стороны и видела всех: даже, к немалому своему удивлению, открыла в одном угле Ворошилова, который сидел, утупив свои золотые очки в какой-то кипсек, но Лары между гостями не
было. Это смутило Синтянину, и она подумала...
— Он у Горданова. Благодарите Бога, что я не дал вам видеться с ним: вы
будете свободны от одного подозрения, но на этом не конец; чтоб опровергнуть общее
мнение, что вы хотите выйти замуж за Горданова, я хочу на вас жениться.
И точно, последнее
мнение было справедливее: когда звон колокольчиков раздался у самой околицы и тысячи мужичьих и бабьих глаз прилегли к темным окнам всех изб, они увидели, как по селу пронеслась тройкой телега, за нею тарантас, другой, и опять телега, и все это покатило прямо к господскому дому и скрылось.
Этого же
мнения был и Евангел, у которого Ларисы, разумеется, не оказалось.
— О, нет! Я совершенно вашего
мнения: в народе возбуждение
было, но кому оно
было нужно?
Ларисе Платоновне и той не к худу это послужило, ибо дало ей силы печали свои окончить смертью вольною, о коей разные можно иметь
мнения, так как и между верующими писателями
есть мыслители, не осуждающие вольной смерти, ибо в иных случаях не все ли в некоей степени одинаково, отпустить себя своею рукой или чужую навести на себя?
Замыкаю же сие мое обширное послание к вам тою вестью, что я о вас обо всех молюсь, желаю вам здоровья и всех благ, и утверждаю и вас в истине, что все бывает ко благу, так как и в сем трепетном деле, которое мы недавно только пережили, вам, государь Иван Демьянович, тоже дана, по моему
мнению, добрая наука: вам, вечно надеявшимся на силу земной власти, окончание гордановского дела может служить уроком, что нет того суда, при котором торжество истины
было бы неизбежно.