Неточные совпадения
Едва можно было разобрать
в них: «Matheas», «Марфа, посадница Великого Новгорода», «Будь проклят!», «Liebe Mutter, liebe A…» [Дорогая мать, дорогая А… (нем.)] и еще, еще какие-то
слова, разорванные струями, которые текли по стене, или стертые негодованием и невежеством сторожей.
— Афанасий Никитич никогда не кривит
словом, не то что глазом, — сказал дьяк Дмитрия, Небогатый — приставник добрый, услужливый и между тем строгий
в исполнении наставлений, данных великим князем, как стеречь внука.
Но смерть стояла тут на стороне сильного, и это
слово не было произнесено на этом свете. Великий князь Иоанн Васильевич испустил последнее дыхание, припав холодными устами к челу своего внука. Сын его, назначенный им заранее
в наследники, тотчас вступил во все права свои.
— Живали
в больших городах, видали императора и церковь святого Стефана, так
слова даром не пророните, все равно что розенобель.
В Москве у меня много приятелей, сильных, знатных людей: молви мне лишь
слово, к твоим услугам!
Рим перед ним обнажился, и когда он узнал, что
в Риме не было его врага, он оставил «вечный город», бросив ему на прощание
слово проклятия.
В этих
словах заключалась целая вечность.
— Правда, — отвечала мать, смущенная каким-то предчувствием, а может быть, и грустью, проницавшею
в словах и глазах мужа. — Правда, эти пророчества могут оскорбить господа. Будем только молиться ему, чтобы он не отнял его у нас. О, тогда не переживу моего Антона.
Таков он был во всех случаях жизни: ныне, из тщеславия, готов играть своею жизнью на концах копьев, пуститься
в новый крестовый поход, завтра не дотронется до булавки, не замарает ноги, чтобы спасти погибающего; ныне, у ног врага, которого вчера бил, целует у него руку, завтра готов повторить с ним римскую сцену, если б она опять представилась; ныне сажает вас на первое место за своей трапезой, осыпает вас всеми почетными именами, вытаскивая их из словаря приличия и уважения; завтра, по первому намеку прохожего цыгана, без всяких исследований, оборотится к вам спиной, заставит вас ждать у ворот своего замка, если вы имеете
в нем нужду, и встретит вас с своей баронской высоты
словами: «Здорово, любезный мой!» Такие характеры нередки.
Да, буду царем!» С этим
словом распахнулась дверь, и великий князь быстро вошел
в брусяную избу, где стоял Русалка, успевший приготовить свою личину по надобности.
Вот что, по
словам летописца, писал к русскому великому князю Менгли-Гирей, посылая этот дар: «Тебе ведомо, что
в эндустанской земле кердеченом зовут однорог зверь, а рог его о том деле надобен: у кого на руке, как едячи, то лизати, и
в той ястве, что лихое зелие будет, и человеку лиха не будет».
Произнося последнее
слово, великий князь оперся подбородком на руки, скрещенные на посохе, и погрузился
в глубокую думу. Так пробыл он несколько минут,
в которые дворецкий не смел пошевелиться. Нельзя сказать, что
в эти минуты тихий ангел налетел; нет,
в них пролетел грозный дух брани. Решена судьба Твери, бывшей сильной соперницы Москвы.
— Быти по тому: живота не дать, кто сам посягает на чужую голову! (Тут он обратился к Курицыну, но, вспомнив, что он не сроден к поручениям о казнях, примолвил, махнув рукою:) Забыл я, что курица петухом не поет. (При этих
словах в глазах дьяка проникло удовольствие.) Мамон, это твое дело! Скажи моему тиуну московскому, да дворскому, чтобы литвина и толмача сожгли на Москве-реке. Сжечь их, слышишь ли? Чтобы другим неповадно было и помышлять о таких делах.
— Не тебе, однако, бородка, покончить это дело. А тебе вот что: отправь гонца к воеводе Даниле Холмскому,
в его отчину, с
словом моим, чтобы он немедля прибыл
в Москву; да сходи к Образцу и скажи ему, что я жалую его, моего слугу: ставлю к нему лекаря-немчина, который-де на днях прибудет к нам; да накажи, принял бы его с хлебом-солью да с честью. Вот сколько я на тебя нагрузил.
При этих
словах раскалились очи у Ивана Васильевича. Он воспрянул с своей скамьи, вцепился могучею рукой
в грудь Русалки и, тряся его, задыхаясь, вскричал...
С ласковым
словом и ста рублями вперед был он отправлен
в Верею.
[«Поганые немцы не стали на срок на Обидном месте», «немцы прислали с святым
словом», «немецкие божницы» — это все говорится
в летописях о ливонцах и их церквах.]
Не скрывает он своей ненависти к немцам при самом великом князе; раз при нем назвал
в лицо поганым басурманом [Этим прозвищем, которое составилось из
слова «бесермен», неверный, стали честить немцев уже при отце Иоанна III; может быть, и прежде.
Иван Хабар, двадцати двух или трех лет, чернобровый, черноглазый, статный, красивый, одним
словом, тип русского молодца, пытал не раз отвагу свою против неприятеля, ходил с сурожанами охотником на Вятку и против мордвы на лыжах, тратил эту отвагу
в переделках со своими,
в ночных похождениях,
в жизни молодеческой, разгульной.
— Здорово, Андрюша, — сказал Василий Федорович, сидя, с роскошным самодовольством, на креселках своих, кряхтевших под дородною тяжестью его, и поцеловал
в маковку мальчика, к нему подошедшего; потом, обратясь к старику, примолвил: — Добро пожаловать, Афоня! Садись-ка на большое место: сказочнику и страннику везде почет. Потешь же нас ныне
словом о том, как
в Индусах войну ведут, оллоперводигер.
Употребляя это варварское
слово, Образец подшучивал над сказочником, любившим
в своих повестях примешивать очень часто какие-то непонятные
слова, которые называл индустанскими.
Может статься,
в это самое время Антон вспомнил душистый воздух Италии, тамошние дворцы и храмы под куполом роскошного неба, высокие пирамиды тополей и виноградные лозы своего отечества; может статься, он вспомнил
слова Фиоравенти: «Пройдя через эти ворота, назад не возвращаются»; вспомнил слезы матери — и грустно поникнул головой.
Он произнес Мамону несколько
слов по-русски, какие сумел, и
в голосе его было столько привлекательного, что сам лукавый дух, расходившийся
в сердце боярина, прилег на дне его.
И вот, когда на зов мой явились города и народы, когда каждый из них принес мне по одной букве для божественной поэмы, я не мог даже сложить этих разнородных букв
в одно гармоническое
слово.
— Так прочь, печальная мысль!.. Видишь, вот эти сотни домишек, эти десятки церквей сломаются по одному
слову Иоанна… Ах, друг мой, это будет храм, настоящий храм богоматери! Вступая
в него, потомки произнесут с уважением имя Фиоравенти Аристотеля… Да, Антонио, я не умру
в нем.
Аристотель подтвердил
слова великого князя, радуясь за умные его ответы как наставник, что воспитанник его выпутался благополучно из трудностей экзамена. Как бы
в подтверждение своих
слов, властитель схватил попугая за голову, мастерски придержал ее, и птица покорилась магически грозному взору его. Типун был счастливо снят врачом.
— Антонио! Антонио! ты ли это говоришь?.. Только два дня здесь, еще не у дела, а уж молодая кровь твоя бунтует против разума, малейшие неприятности кидают тебя далеко от прекрасной цели. Так ли идут
в битву для получения венца победного? Что сказал бы ты, бывши на моем месте?.. Неужели я ошибся
в тебе?.. Как бы то ни было, не узнаю твердой души, которая, по
словам твоим, готова идти
в схватку с самою жестокою судьбой!..
Это откровенное объяснение, искусно переданное врачу, дало его сердцу случай начать подвиги добра, на которые он собирался, ехав
в Москву.
В первом отделении нашли они целое семейство татар. Мужчины и женщины — мать и сын, муж и жены, братья и сестры — все валялись кое-как, кто на лавках, кто на полу. Нечистота и духота были нестерпимые. Бледные, истомленные лица, униженный вид говорили живее
слов о несчастном их положении.
А все-таки
слово Андрюше сдержу:
в Вологде дадут им льготу.
Слова эти, переданные Антону, всего лучше объяснили, по какой причине содержатся братья Менгли-Гирея, союзника и друга Иоаннова, и нашли
в сердце молодого человека извинение жестокой политике.
Будто с неба
в грязь упал художник; он покраснел и побледнел, взглянул на своего товарища и — ни
слова.
Дорогою рассказал он Антону, кто такая была Марфа Новгородская и почему с нею умер на Руси дух общины, из Германии занесенный
в Новгород и Псков духом торговли; но не сказал, о чем были последние
слова великого князя.
Такое близкое соседство с прекрасною девушкою, которой
слова маленького учителя и друга и воображение придавали все наружные и душевные совершенства, ее заключение, таинственность, ее окружающая, и трудность увидеть ее — все это возбудило
в сердце Антона новое для него чувство.
Эликсир, видно, действовал не так сильно, как надеялся хилый старик. Он всю вину возложил на мальчика, своего холопа, которого, по
словам Варфоломея, поберег лекарь, и
в сердцах огрешился… палкою по виску. Наместницы
в том не судили и вины не имали, потому что закон писали не рабы. Холопа похоронили, как водится. Через неделю, однако ж, судья высший призвал и господина к своему суду.
Покорный гневному взору и приказу малютки, несчастный книгопечатник пал на колена, скрестив жалостно руки на груди и потупив глаза
в землю. Он не имел
слова в оправдание свое.
Между тем боярин, мотая себе на ус невежество лекаря
в чародействе, давал также себе
слово молчать об этом.
Везде называют меня Ненасытем;
слово это сделалось бранным; мальчики дразнят меня этим недобрым
словом и бросают
в меня каменьями.
Какая-то святая тишина налегла на весь дом: ни дверь не стукнет, ни кольцо
в ворота не брякнет и
слово неосторожное не канет
в эту глубокую тишь.
Анастасии? сколько очарования
в этих
словах!
Хмель всего скорее обнаруживает характеры; не на дне колодца, а на дне стакана надо отыскивать истину. Отвага заискрилась
в глазах и
словах Хабара; деспот морейский тотчас высказал
в себе хвастунишку. Оба заняли главную сцену пира.
— И он не задушил его?.. — закричал великий князь и не мог более
слова вымолвить. Глаза его ужасно запрыгали, дыхание остановилось
в груди, будто сдавленной тяжелым камнем. Немного успокоившись, он сказал сыну...
Как же попал
в ходатаи Иоанн-младой? Отвага и тут помогла Хабару. С первым просветом зари он явился к нему и рассказал все, как было на пиру деспота. Призваны для проверки его
слов малютка дьяк, боярин, возражавший Андрею Фомичу, двое боярских детей и лекарь Антон. Все подтвердили истину. Мы видели, что прямодушный, высокий характер наследника русского стола умел воспользоваться показаниями любимца своего и призванных свидетелей и твердо стать на защиту истины и благородного подвига.
В груди ее заговорила ревность — она упрекала брата, упрекала милого иноземца, с которым не говорила еще
слова, но которого считала уже своим; тосковала, сердилась, бранила себя за холодность, плакала.
А кто утепет, лезши на поле, погубит душу, по Беликова Василия
слову душегубец именуется,
в церковь да не входит, ни дары не приемлет, ни богородицына хлеба, причастия же святого не приемлет восемнадцать лет…
Слово «поле» омрачило дом Образца, и без того несветлый; это
слово отозвалось, будто удар ножа,
в сердце Анастасии, знавшей, что она виновница ужасной вражды между отцом ее и Мамоном и может быть виною братниной смерти.
Слово «поле» долго ходило по домам, как
в наши дни ходит роковая карточка с черными каймами и с изображением мертвой головы. Прохожие, идя мимо домов Образца и Мамона, слышали уж
в них пение по усопшем.
— Пожалуй… дам ему свой тельник… только смотри, Андрюша, голубчик мой… — Она не договорила; но он понял душою, что
в ее
словах был запрос о жизни и смерти.
Забывшись, она шептала про себя невнятные
слова, потом шарила на себе крест и, не находя его, готова была хоть броситься
в воду.
Бояре с ужасом посмотрели друг на друга. Один дьяк Курицын не показал на лице малейшего знака удивления или страха: только губы его означали глубокое презрение. Не стоило тратить
слов против рыцаря; муж не вступает
в спор с мальчиком. Варфоломей ковыльнул ножкой и, сделав из своей фигуры вопросительный знак, примолвил...
— Прошу вас и мне быть полезным
в передаче моих
слов.
Малютка
в первый раз видел друга своего
в таком тревожном состоянии: губы его судорожно произносили
слова, глаза горели каким-то исступлением, щеки пылали.