Неточные совпадения
Этими словами молодой человек, выглядывавший из приподнятого воротника бараньей шубы, перекинулся с мужичонкой корявого вида, который сидел за кучера на передке дорожного возка. Возок, по всем приметам, был помещичий, не из богатых, а
так себе, средней руки. Его тащила по расхлябанной, размытой
и разъезженной дороге понурая обывательская тройка разношерстных кляч.
— Ты, батюшко, сказывали, питерского енарала передовой… Рассуди, кормилец! Волю скрасть хотят у нас! То было волю объявили, а ныне Карла Карлыч, немец-то наш, правляющий, на барщину снова гонит, а мы барщины не желаем, потому не закон… Мы к тебе от мира;
и как ежели что складчину какую,
так ты не сумлевайся: удоблетворим твоей милости, — только обстой ты нас… Они все супротив нас идут…
— Вы… извините, — начал он со вздохом, спустя некоторое время. — Я должен задержать вас… тем более, что
и так вы все равно не достали бы себе лошадей… не повезут, потому — бунт.
— Послушайте, — таинственно взяв под руку, отвел он предводителя в сторону, на другой конец залы, — студиозуса-то, я полагаю, все-таки лучше будет позадержать немного… Он хоть
и знакомый ваш, да ведь вы за него ручаться не можете… А я уж знаю вообще, каков этот народец… Мы его эдак, под благовидным предлогом… Оно как-то спокойнее.
Хвалынцев поблагодарил предупредительного полковника, но при этом все-таки выразил желание попытаться — авось либо
и удастся порядить лошадей.
— Мм… сомневаюсь, — покачал головой полковник, — да если бы
и удалось, я все-таки не рискнул бы отпустить вас. Помилуйте, на нас лежит,
так сказать, священная обязанность охранять спокойствие
и безопасность граждан,
и как же ж вдруг отпущу я вас, когда вся местность,
так сказать, в пожаре бунта? Это невозможно. Согласитесь сами, — моя ответственность… вы, надеюсь, сами вполне понимаете…
— Нет, уж на стоялый не ходите, — торопливо предупредил офицер, — это точно
так же не безопасно… Ведь уж к вам
и то забрались мужики-то наши…
— Вы полагаете? — многозначительно, глубокомысленно
и политично сдвинул полковник брови
и с неудовольствием шевельнул усами. — Это бунт,
так сказать, противусословный,
и я, по долгу службы моей, не отпущу вас туда.
Хвалынцева внутренно что-то передернуло: он понял, что
так или иначе, а все-таки арестован жандармским штаб-офицером
и что всякое дальнейшее препирательство или сопротивление было бы вполне бесполезно. Хочешь — не хочешь, оставалось покориться прихоти или иным глубокомысленным соображениям этого политика,
и потому, слегка поклонившись, он только
и мог пробормотать сквозь зубы...
— В
таком случае пойдемте с нами, — предложил ему предводитель, указав на дверь во внутренний покой, —
и все отправились по указанному направлению.
Кроме яствий
и карт, Хвалынцева немало удивило еще присутствие в этой комнате
таких воинственных предметов, как, например, заряженный револьвер, лежавший на ломберном столе, у того места, на которое сел теперь полковник Пшецыньский; черкесский кинжал на окошке; в углу две охотничьи двухстволки, рядом с двумя саблями, из коих одна, очевидно, принадлежала полковнику, а другая — стародавняя, заржавленная — составляла древнюю принадлежность помещичьего дома.
Для их же собственной пользы
и выгоды денежный выкуп за душевой надел заменили им личной работой, — не желают: «мы-де ноне вольные
и баршшыны не хотим!» Мы все объясняем им, что тут никакой барщины нет, что это не барщина, а замена выкупа личным трудом в пользу помещика, которому нужно же выкуп вносить, что это только
так, пока — временная мера, для их же выгоды, — а они свое несут: «Баршшына да баршшына!»
И вот, как говорится, inde iraе [Отсюда гнев (лат.).], отсюда
и вся история… «Положения» не понимают, толкуют его по-своему, самопроизвольно; ни мне, ни полковнику, ни г-ну исправнику не верят, даже попу не верят; говорят: помещики
и начальство настоящую волю спрятали, а прочитали им подложную волю, без какой-то золотой строчки, что настоящая воля должна быть за золотой строчкой…
Но… опытный наблюдатель мог бы заметить, что полковник Болеслав Казимирович Пшецыньский сказал это «жаль»
так, что в сущности ему нисколько не «жаль», а сказано оно лишь для красоты слога. Многие губернские дамы даже до пугливого трепета восхищались административно-воинственным красноречием полковника, который пользовался репутацией хорошего спикера
и мазуриста.
Хвалынцеву стало как-то скверно на душе от всех этих разговоров,
так что захотелось просто плюнуть
и уйти, но он понимал в то же время свое двусмысленное
и зависимое положение в обществе деликатно арестовавшего его полковника
и потому благоразумно воздержался от сильных проявлений своего чувства.
— Да, — заметил он с легкой улыбкой, — но дышать-то ведь хочется одинаково как образованному,
так и необразованному…
— Ай-ай-ай, Лев Александрович! Как же ж это вы
так легкомысленно относитесь к этому! «Пускай едет»! А как не уедет? А как пойдет в толпу да станет бунтовать, да как если — борони Боже — на дом нахлынут? От подобных господчиков я всего ожидаю!.. Нет-с, пока не пришло войско, мы в блокаде, доложу я вам,
и я не дам лишнего шанса неприятелю!.. Выпустить его невозможно.
Как только в городе Славнобубенске была получена эстафета полковника Пшецыньского,
так тотчас казачьей сотне приказано было поспешно выступить в село Высокие Снежки
и послано эстафетное предписание нескольким пехотным ротам, расположенным в уезде на ближайших пунктах около Снежков, немедленно направиться туда же.
А между тем к нему, точно
так же, как
и к Хвалынцеву, вздумали было нахлынуть сивобородые ходоки за мир, но генеральский адъютант увидел их в окно в то еще время, как они только на крыльцо взбирались,
и не успев еще совершенно оправиться от невольного впечатления, какое произвел на него тысячеголосый крик толпы, приказал ординарцам гнать ходоков с крыльца, ни за что не допуская их до особы генерала.
— Эт-та что
такое?! Что это значит?! — резко
и строго возвысил он голос, указывая то на каравай, то на бороды выборных.
— Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять же видимое дело — не взыщите, ваше благородие, на слове, а только как есть вы баре,
так барскую руку
и тянете, коли говорите, что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть,
и никак мы тому верить не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская, а вы шутите: господская! Стало быть, можем ли мы верить?
— Любезные мои,
такого закона, про какой вы говорите, нет
и никогда не бывало, да
и быть не может,
и тот, кто сказал вам про него, — тот, значит, обманщик
и смутитель! Вы этому не верьте! Я вам говорю, что
такого закона нет! — убеждал генерал переговорщиков.
И дело,
и взаимные отношения обеих сторон с каждой минутой запутывались все более,
так что в результате оставалось одно только возрастающее недоразумение.
— Да уж что толковать! — порешили, наконец, переговорщики, почесав затылки. — Деньги мы,
так и быть, платить, пожалуй, горазды, а на барщину не согласны.
Физиономию господина станового передернуло очень кислой гримасой, однако, нечего делать, он махнул рукою под козырек
и потрусил к толпе. Там поднялось некоторое движение
и гул. Становой ухватил за шиворот первого попавшегося парня
и потащил его к крыльцу. Парень было уперся сначала, но позади его несколько голосов ободрительно крикнули ему: «не робей, паря! не трусь! пущай их!» —
и он покорно пошел за становым, который
так и притащил его за шиворот к адъютанту.
Увы!.. этот блестящий
и в своем роде — как
и большая часть молодых служащих людей того времени — даже модно-современный адъютант, даже фразисто-либеральный в мире светских гостиных
и кабинетов, который там
так легко,
так хладнокровно
и так административно-либерально решал иногда, при случае, все вопросы
и затруднения по крестьянским делам — здесь, перед этою толпою решительно не знал, что ему делать!
Он чувствовал,
так сказать, полнейшее отсутствие почвы под ногами, чувствовал какую-то неестественность, неловкость в своем положении, смутно сознавал, что слишком увлекся
и чересчур зарвался,
так что походил скорее на Держиморду, чем на блестящего, современного адъютанта.
И что досаднее всего, — это держимордничество проявилось как-то
так внезапно, почти само собою, даже как будто независимо от его воли,
и теперь, словно сорвавшийся с корды дикий конь, пошло катать
и скакать через пень в колоду, направо
и налево,
так что юный поручик, даже
и чувствуя немножко в себе Держиморду, был уже не в силах сдержать себя
и снова превратиться в блестящего, рассудительного адъютанта.
Точно
так же не понимали они
и генерала; генерал же, в свою очередь, не мог уразуметь их в том пункте, что земля, признаваемая законом собственностью помещика, со стороны крестьян вовсе таковою не признается, а почитается какою-то искони веков ихнею земской, мирскою собственностью: «мы-де помещичьи, господские, а земля наша, а не барская».
— Читайте им «Положение»! Об их обязанностях читайте! — обратился полковник Пшецыньский к становому, испытывая точно
такую же неловкость
и не зная сам, для чего
и зачем тот будет читать.
— Да какие же мы бунтовщики! — послышался в толпе протестующий говор. —
И чего они
и в сам деле, все «бунтовщики» да «бунтовщики»! Кабы мы были бунтовщики, нешто мы стояли бы
так?.. Мы больше ничего, что хотим быть оправлены, чтобы супротив закону не обижали бы нас… А зачинщиков… Какие же промеж нас зачинщики?.. Зачинщиков нет!
Либерально-почтительный адъютант был того же мнения
и в душе даже как будто подбодрился тем, что в
такую минуту близ него есть люди, разделяющие его собственное убеждение.
Пока еще не раздались эти выстрелы, адъютант почему-то воображал себе, что все это будет как-то не
так, а иначе,
и как будто легче, как будто красивее, а на деле оно вдруг оказалось совсем по-другому — именно
так, как он менее всего мог думать
и воображать.
— Конечно, мы имели
и причины
так действовать
и… тово… полномочия, — начал последний, как-то заминаясь
и пережевывая слово за словом: очевидно, он затруднялся высказать прямо начисто его тайную, тревожную мысль о своем опасении. — Но… знаете…
такое время… эти разные толки… этот «Колокол» наконец… понимаете ли, как взглянуть на это?
— О, что касается до этого, — с оживлением предупредил Пшецыньский, — мы можем быть спокойны… Есть печальные
и опасные события, когда крайние меры являются истинным благодеянием. Ведь — не забудьте-с! Волга, — пояснил он с весьма многозначительным видом, — это есть,
так сказать, самое гнездо… историческое-с гнездо мятежей
и бунтов… Здесь ведь раскольники… здесь вольница была, Пугачевщина была… Мы пред Богом
и совестью обязаны были предупредить, подавить… В
таком смысле я
и рапорт мой составлю.
— А, хамова душа твоя! — с каким-то самодовольно-торжествующим видом обратилась она к больному. —
Так и ты тоже бунтовать! Я тебе лесу на избу дала, а ты бунтовать, бесчувственное, неблагодарное ты дерево эдакое! Ну, да ладно! Вот погоди, погоди! выздоравливай-ка, выздоравливай-ка! Вы, батюшка, доктор, что ли? — обратилась она вдруг к Хвалынцеву.
— Положим, хоть
и так. А что?
— Ну, теперь-то наказывать вам самим, пожалуй что,
и не придется: он уж
и так наказан, — заметил с подобающею скромностью священник.
— Как, батюшка, не придется! — всполошилась Драчиха. — Да что ж я, по-твоему, не власть предержащая, что ли? Сам поп, значит, должен знать, что в Писании доказано: «властям предержащим да покоряются», — а я, мой отец, завсегда власть была, есть
и буду,
и ты мне мужиков
такими словесами не порти, а то я на тебя благочинному доведу!
—
Такое печальное событие…
так мне это больно! — наедине
и притом оглядываясь, говорил он, с грустными ужимками
и даже вздохами.
Таких-то необычайных
и фантастических вестей
и слухов был полон Славнобубенск, когда прикатили в него герои снежковского укрощения.
Корытников проскакал к губернскому предводителю князю Кейкулатову, князь Кейкулатов опять же
таки к генералу; полицмейстер
и председатель казенной палаты к Корытникову, градской голова к полицмейстеру; графиня де-Монтеспан к губернаторше, madame [Госпожа (фр.).]
Лихой полицмейстер Гнут (из отчаянных гусаров) на обычной паре впристяжку (известно, что порядочные полицмейстеры иначе никогда не ездят как только на паре впристяжку), словно угорелый, скакал сломя голову с Большой улицы на Московскую, с Московской на Дворянскую, с Дворянской на Покровскую, на Пречистенскую, на Воздвиженскую,
так что на сей день не успел даже завернуть
и в Кривой переулок, где обитала его Дульцинея.
Словом сказать — «пошла писать губерния!». Треск
и грохот, езда
и движение поднялись по городу
такие, что могло бы показаться, будто все эти господа новый год справляют вместо января да в апреле.
— Ну,
и ничего, comme vous voyez! [Как видите сами (фр.).] Но, знаете ли, как бы ни была раздражена толпа, на нее всегда действует,
и эдак магически действует, если против нее
и даже,
так сказать, в сердце ее появляется человек с неустрашимым присутствием духа… Это покоряет.
Но, покраснев, он с негодованием отвергнул
такое невероятное предположение,
и даже сам потом, при встречах
и разговорах, всем
и каждому, в виде предупреждения, торопился высказать...
И вместе с тем барон
так мил,
так любезен,
так галантен,
так изящен, барон в дамском обществе осторожно
и с
таким тактом дает чувствовать, что он тоже большой руки folichon [Шалун (фр.).], пред которым тают
и покоряются сердца женские…
Очаровательная
и обольстительная madame Гржиб (она по всей губернии
так уж известна была за очаровательную
и обольстительную) казалась в этот день, перед петербургским светилом, еще очаровательней
и еще обольстительней — если только это было возможно.
Ей только
и оставалось одно развлечение — это музыка
и «ея бедные»:
и бедных,
и музыку она очень любила; но теперь madame Гржиб
так рада, в
таком восторге, в
таком восхищении, что приехал из Петербурга блистательный барон Икс-фон-Саксен, с которым можно сказать «человеческое слово».
— Непременно…
и даже сегодня… Мой долг — быть там! — немножко рисуясь, ответил барон, внутренно весьма довольный собою по двум причинам: во-первых, что успел отчасти заявить свою будущую неустрашимость, а во-вторых, тем, что возбудил участие
и даже опасение за свою личность
такой прелестной особы. В эту минуту он почувствовал себя, в некотором роде, героем.
—
Так, стало быть, вы, барон, полагаете, что войска посылать не следует? — совещательно обратился к нему Непомук, заранее изображая выражением своего лица полнейшее
и беспрекословное согласие с мнением блистательного гостя.