Неточные совпадения
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот
ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А
что, если б и
ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах.
Чего глядеть-то!
— Ну, ну, хорошо, хорошо! Я ведь так, спроста
говорю. Генерал не генерал, а пойдемте-ка ужинать. Ах
ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке,
что любил делать при всяком удобном случае, — я, вот видишь ли, Ваня, любя
говорил. Ну, хоть и не генерал (далеко до генерала!), а все-таки известное лицо, сочинитель!
Ведь я уже не
говорю,
чего стоит им обоим
тебя потерять навеки!
Я уж и
говорить об этом не хочу: сама должна знать; припомни,
что отец считает
тебя напрасно оклеветанною, обиженною этими гордецами, неотомщенною!
— Ах, как мне хотелось
тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как
ты похудел, какой
ты больной, бледный;
ты в самом деле был нездоров, Ваня?
Что ж я, и не спрошу! Все о себе
говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами?
Что твой новый роман, подвигается ли?
Что если
ты правду про него сейчас
говорил (я никогда этого не
говорил),
что он только обманывает меня и только кажется таким правдивым и искренним, а сам злой и тщеславный!
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как
ты можешь любить его после того,
что сама про него сейчас
говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь?
Что ж это такое? Измучает он
тебя на всю жизнь, да и
ты его тоже. Слишком уж любишь
ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
— Послушай,
чего ж
ты боишься? — начал я. — Я так испугал
тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал,
говорил о
тебе; это были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои. Как
тебя зовут? где
ты живешь? Он
говорил,
что в Шестой линии…
— Гм… это все твоя литература, Ваня! — вскричал он почти со злобою, — довела до чердака, доведет и до кладбища!
Говорил я
тебе тогда, предрекал!.. А
что Б. все еще критику пишет?
— Умер, гм… умер! Да так и следовало.
Что ж, оставил что-нибудь жене и детям? Ведь
ты говорил,
что у него там жена,
что ль, была… И на
что эти люди женятся!
—
Ты ведь
говорил, Ваня,
что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют,
что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!..
Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
Князь-то видит, в
чем дело, да и
говорит:
ты, графиня, не беспокойся.
А то
что,
говорит, за меня замуж
тебе идти?
— Всё злодеи жестокосердые! — продолжала Анна Андреевна, — ну,
что же она, мой голубчик, горюет, плачет? Ах, пора
тебе идти к ней! Матрена, Матрена! Разбойник, а не девка!.. Не оскорбляли ее?
Говори же, Ваня.
— Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом дни и ночи думала и думаю. После того как я их покинула, может быть, не было дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с
тобой же об этом
говорили! Ведь
ты знаешь сам,
что это невозможно!
— Не приходил к
тебе? Я серьезно
говорю тебе, Ваня:
ты болен, у
тебя нервы расстроены, такие все мечты. Когда
ты мне рассказывал про наем этой квартиры, я все это в
тебе заметила.
Что, квартира сыра, нехороша?
— Да,
ты,
ты!
Ты ему враг, тайный и явный!
Ты не можешь
говорить о нем без мщения. Я тысячу раз замечала,
что тебе первое удовольствие унижать и чернить его! Именно чернить, я правду
говорю!
— Откудова такой явился? —
говорила она, как власть имеющая. —
Что? Где рыскал? Ну уж иди, иди! А меня
тебе не подмаслить! Ступай-ка; что-то ответишь?
— Наташа, послушай… —
говорил Алеша, совершенно потерявшись. —
Ты, может быть, уверена,
что я виноват… Но я не виноват; я нисколько не виноват! Вот видишь ли, я
тебе сейчас расскажу.
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу! Есть слухи,
что я у невесты, — и
что ж? Она уж прощает меня! Она уж
говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и
ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Послушай, Наташа,
ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути.Уверяю
тебя, это очень важно. Такой тон,
что я и руки опустил. Никогда отец так со мной не
говорил. То есть скорее Лиссабон провалится,
чем не сбудется по его желанию; вот какой тон!
Я рассказал ей всю нашу историю: как
ты бросила для меня свой дом, как мы жили одни, как мы теперь мучаемся, боимся всего и
что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего имени
говорил, Наташа), чтоб она сама взяла нашу сторону и прямо сказала бы мачехе,
что не хочет идти за меня,
что в этом все наше спасение и
что нам более нечего ждать ниоткуда.
Потом о
тебе стала расспрашивать,
говорила,
что очень хочет познакомиться с
тобой, просила передать,
что уже любит
тебя как сестру и чтоб и
ты ее любила как сестру, а когда узнала,
что я уже пятый день
тебя не видал, тотчас же стала гнать меня к
тебе…
— Иной раз
ты, другой она. Но
ты всегда лучше оставалась. Когда же я
говорю с ней, я всегда чувствую,
что сам лучше становлюсь, умнее, благороднее как-то. Но завтра, завтра все решится!
— И не жаль ее
тебе? Ведь она любит
тебя;
ты говоришь,
что сам это заметил?
—
Что я
говорил тебе, Наташа! — вскричал он. —
Ты не верила мне!
Ты не верила,
что это благороднейший человек в мире! Видишь, видишь сама!..
— То-то я и
говорю,
что он такой деликатный. А как хвалил
тебя! Я ведь
говорил тебе…
говорил! Нет, он может все понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка
говорил; все-то они меня так почитают! Да
что ж, я ведь и в самом деле такой.
— Нет, он останется; мы еще
поговорим с
тобой, Ваня. Смотри же, завтра
чем свет!
— И мне тоже. Он как-то все так
говорит… Устала я, голубчик. Знаешь
что? Ступай и
ты домой. А завтра приходи ко мне как можно пораньше от них. Да слушай еще: это не обидно было, когда я сказала ему,
что хочу поскорее полюбить его?
Я подошел к ней и начал ей наскоро рассказывать. Она молча и пытливо слушала, потупив голову и стоя ко мне спиной. Я рассказал ей тоже, как старик, умирая,
говорил про Шестую линию. «Я и догадался, — прибавил я, —
что там, верно, кто-нибудь живет из дорогих ему, оттого и ждал,
что придут о нем наведаться. Верно, он
тебя любил, когда в последнюю минуту о
тебе поминал».
— Да
говорю тебе,
что я в Тринадцатую линию, по своему делу, а не к
тебе! Не пойду я за
тобою. На извозчике скоро доедем. Пойдем!
— Нет, Ваня,
ты не то,
что я! — проговорил он наконец трагическим тоном. — Я ведь читал; читал, Ваня, читал!.. Да послушай:
поговорим по душе! Спешишь?
— Я про то вам и
говорю,
что особенные. А
ты, ваше превосходительство, не думай,
что мы глупы; мы гораздо умнее,
чем с первого взгляда кажемся.
— Так; давно, как-то мельком слышал, к одному делу приходилось. Ведь я уже
говорил тебе,
что знаю князя Валковского. Это
ты хорошо делаешь,
что хочешь отправить ее к тем старикам. А то стеснит она
тебя только. Да вот еще
что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру. Прощай, заходи чаще.
Что она теперь, спит?
— Полно, Елена; ну
что ты можешь уметь стряпать? Все это
ты не к делу
говоришь…
— Она все
говорит,
что никуда от меня не пойдет. Да и бог знает, как там ее примут, так
что я и не знаю. Ну
что, друг мой, как
ты?
Ты вчера была как будто нездорова! — спросил я ее робея.
— Какое вечером! Он и утром совсем не был!
Говорю тебе, с третьего дня глаз не кажет. Неужто сама вчера сказывала,
что утром был?
— А то такое,
что и не знаю,
что с ней делать, — продолжала Мавра, разводя руками. — Вчера еще было меня к нему посылала, да два раза с дороги воротила. А сегодня так уж и со мной
говорить не хочет. Хоть бы
ты его повидал. Я уж и отойти от нее не смею.
— Смотри не гляди на нее и показывай вид, как будто мы
говорим о постороннем. Это
что у
тебя за гостья такая сидит?
— А, так у него была и внучка! Ну, братец, чудак же она! Как глядит, как глядит! Просто
говорю: еще бы
ты минут пять не пришел, я бы здесь не высидел. Насилу отперла и до сих пор ни слова; просто жутко с ней, на человеческое существо не похожа. Да как она здесь очутилась? А, понимаю, верно, к деду пришла, не зная,
что он умер.
— Гм! каков дед, такова и внучка. После все это мне расскажешь. Может быть, можно будет и помочь чем-нибудь, так чем-нибудь, коль уж она такая несчастная… Ну, а теперь нельзя ли, брат, ей сказать, чтоб она ушла, потому
что поговорить с
тобой надо серьезно.
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком
ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу
тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы
ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке.
Ты, впрочем, ей не
говори,
что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль
что понадобится! Прощай, друг мой…
— Нелли, послушай, — спросил я, как только она успокоилась. —
Ты вот
говоришь,
что тебя любила только одна мамаша и никто больше. А разве твой дедушка и вправду не любил
тебя?
— Знаю, знаю,
что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог быть у Кати, то у
тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с
тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились такие события.
Говорю же я,
что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
Но начну сначала: во-первых, Наташа, если б
ты могла только слышать,
что она
говорила мне про
тебя, когда я на другой день, в среду, рассказал ей,
что здесь между нами было…
Послушала бы
ты, Наташа,
что говорила об этом Катя: «Не ум главное, а то,
что направляет его, — натура, сердце, благородные свойства, развитие».
—
Ты все смеешься. Но ведь я от
тебя ничего никогда не слыхал такого; и от всего вашего общества тоже никогда не слыхал. У вас, напротив, всё это как-то прячут, всё бы пониже к земле, чтоб все росты, все носы выходили непременно по каким-то меркам, по каким-то правилам — точно это возможно! Точно это не в тысячу раз невозможнее,
чем то, об
чем мы
говорим и
что думаем. А еще называют нас утопистами! Послушал бы
ты, как они мне вчера
говорили…
—
Чего нельзя оставить? — подхватил Алеша, — слушай, отец, почему я
говорю все это теперь, при
тебе?
—
Говори,
говори, Алеша! — сказал князь. — То,
что ты предлагаешь нам, очень умно. Может быть, с этого и надо было начать, — прибавил он, взглянув на Наташу.
— Друг мой, — отвечал он, — я, конечно, не могу припомнить всего,
что говорил тебе; но очень странно, если
ты принял мои слова в такую сторону.