Неточные совпадения
И откуда он взял эту гадкую собаку, которая не отходит от него,
как будто составляет с ним что-то целое, неразъединимое, и которая
так на него похожа?»
Во-первых, с виду она была
так стара,
как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза,
как я ее увидал, тотчас же пришло в голову, что эта собака не может быть
такая,
как все собаки; что она — собака необыкновенная; что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
Ихменевы не могли надивиться:
как можно было про
такого дорогого, милейшего человека говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в один голос кричали все соседи?
Ему же нужен был
такой управляющий, которому он мог бы слепо и навсегда довериться, чтоб уж и не заезжать никогда в Васильевское,
как и действительно он рассчитывал.
Князь, который до сих пор,
как уже упомянул я, ограничивался в сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской, писал к нему теперь самым подробным, откровенным и дружеским образом о своих семейных обстоятельствах: он жаловался на своего сына, писал, что сын огорчает его дурным своим поведением; что, конечно, на шалости
такого мальчика нельзя еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но что он решился наказать сына, попугать его, а именно: сослать его на некоторое время в деревню, под присмотр Ихменева.
Сама же Наташа,
так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю, и она была весела и невинна,
как двенадцатилетний ребенок.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем
как будто не переменилась и осталась
такой же девочкой,
как и была до нашей разлуки.
И описать не могу,
как обрадовались старики моему успеху, хотя сперва ужасно удивились:
так странно их это поразило!
«Сочинитель, поэт! Как-то странно… Когда же поэты выходили в люди, в чины? Народ-то все
такой щелкопер, ненадежный!»
Он ожидал чего-то непостижимо высокого,
такого, чего бы он, пожалуй, и сам не мог понять, но только непременно высокого; а вместо того вдруг
такие будни и все
такое известное — вот точь-в-точь
как то самое, что обыкновенно кругом совершается.
И добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это
таким простым слогом описано, ни дать ни взять
как мы сами говорим…
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения сама была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь
так,
как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
— А эта все надо мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом смотря на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли,
как звездочки. — Я, детки, кажется, и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался; и всегда-то я был
такой… а только знаешь, Ваня, смотрю я на тебя: какой-то ты у нас совсем простой…
А только все-таки, Ваня, у тебя какое-то эдак лицо… то есть совсем
как будто не поэтическое…
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений,
как об тебе там сперва прокричали, а
так, просто талант (я еще вот сегодня читал на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худо третируют: ну да ведь это что ж за газета!).
— Дома, батюшка, дома, — отвечала она,
как будто затрудняясь моим вопросом. — Сейчас сама выйдет на вас поглядеть. Шутка ли! Три недели не видались! Да чтой-то она у нас какая-то стала
такая, — не сообразишь с ней никак: здоровая ли, больная ли, бог с ней!
Но боже,
как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее
такою,
как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая
так весело,
так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Она молчала; наконец, взглянула на меня
как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я понял,
какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и
как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
Видишь, я
какая: в
такую минуту тебе же напоминаю о нашем прошлом счастии, а ты и без того страдаешь!
—
Как! Сам же и сказал тебе, что может другую любить, а от тебя потребовал теперь
такой жертвы?
А что он увлекся,
так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а потом
как увидит меня, то и опять у ног моих будет.
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю:
как ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это
такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я
такой любви.
Я ведь и сама знаю, что с ума сошла и не
так люблю,
как надо.
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может быть,
как и венчаются-то, не знает. И
какой он муж! Смешно, право. А женится,
так несчастлив будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Он, может быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И
так просто,
так натурально написал,
как будто это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза,
как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем,
как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней
такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку; тем неожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до того наивная и простодушная, что вы сами, вслед за ним, в
каком бы вы ни были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в ответ ему, точно
так же
как и он, улыбнуться.
Обидеть, обмануть его было бы и грешно и жалко,
так же
как грешно обмануть и обидеть ребенка.
Такие люди
как бы осуждены на вечное несовершеннолетие.
— Не вините и меня.
Как давно хотел я вас обнять
как родного брата;
как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с
такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем
как будто и любовалась им,
так же
как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я буду не мальчик… то есть я хотел сказать, что я буду
такой же,
как и другие… ну, там семейные люди.
Вот видите: я хочу писать повести и продавать в журналы,
так же
как и вы.
А впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни;
так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят;
какой же я буду писатель?
Боязнь эта возрастает обыкновенно все сильнее и сильнее, несмотря ни на
какие доводы рассудка,
так что наконец ум, несмотря на то, что приобретает в эти минуты, может быть, еще большую ясность, тем не менее лишается всякой возможности противодействовать ощущениям.
Я быстро оглянулся, и что же? — дверь действительно отворялась, тихо, неслышно, точно
так,
как мне представлялось минуту назад.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это был даже сам Смит, то и он бы, может быть, не
так испугал меня,
как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в
такой час и в
такое время.
Я уже сказал, что дверь она отворяла
так неслышно и медленно,
как будто боялась войти.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но
так сильно,
как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
Через минуту я выбежал за ней в погоню, ужасно досадуя, что дал ей уйти! Она
так тихо вышла, что я не слыхал,
как отворила она другую дверь на лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я, и остановился в сенях прислушаться. Но все было тихо, и не слышно было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь в нижнем этаже, и опять все стало тихо.
— Послушай, чего ж ты боишься? — начал я. — Я
так испугал тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о тебе; это были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои.
Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил, что в Шестой линии…
— Да, это хорошо! — машинально повторил он минут через пять,
как бы очнувшись после глубокой задумчивости. — Гм… видишь, Ваня, ты для нас был всегда
как бы родным сыном; бог не благословил нас с Анной Андреевной… сыном… и послал нам тебя; я
так всегда думал. Старуха тоже… да! и ты всегда вел себя с нами почтительно, нежно,
как родной, благодарный сын. Да благословит тебя бог за это, Ваня,
как и мы оба, старики, благословляем и любим тебя… да!
— Ну,
так и есть! — вскричал он с
таким увлечением,
как будто это дело близко, родственно до него касалось и
как будто умерший Б. был его брат родной.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, —
как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем,
какая же мать и вышлет
такого ребенка на
такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
Так ты поговори с ней, эдак знаешь, не от меня, а
как бы с своей стороны… урезонь ее… понимаешь?
И он поспешил уйти, стараясь даже и не глядеть на нас,
как будто совестясь, что сам же нас сводил вместе. В
таких случаях, и особенно когда возвращался к нам, он становился всегда суров и желчен и со мной и с Анной Андреевной, даже придирчив, точно сам на себя злился и досадовал за свою мягкость и уступчивость.
— Вот он
какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он
такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли?
Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
— А я
так и обмерла,
как он вышел.
А
как твоя падчерица выйдет за Алешу,
так их будет пара: и твоя невинная, и Алеша мой дурачок; мы их и возьмем под начало и будем сообща опекать; тогда и у тебя деньги будут.
Так вот
как, батюшка, мы, видно, тоже не хуже других с этой черты.