Неточные совпадения
В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу
и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
—
Ну тогда
и будем говорить, батюшка.
— Ну-с, а я оттуда,
и уже пятую ночь-с…
— Ну-с, — продолжал оратор, солидно
и даже с усиленным на этот раз достоинством, переждав опять последовавшее в комнате хихикание.
Медаль…
ну медаль-то продали… уж давно… гм… похвальный лист до сих пор у ней в сундуке лежит,
и еще недавно его хозяйке показывала.
Пробовал я с ней, года четыре тому, географию
и всемирную историю проходить; но как я сам был некрепок, да
и приличных к тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!..
ну, их уже теперь
и нет, этих книжек, то тем
и кончилось все обучение.
Лежал я тогда…
ну, да уж что! лежал пьяненькой-с,
и слышу, говорит моя Соня (безответная она,
и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная
и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
Ну, уж что, кажется, во мне за краса
и какой я супруг?
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь мой, вам, может быть, все это в смех, как
и прочим,
и только беспокою я вас глупостию всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей,
ну а мне не в смех!
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову
и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню,
и вот-с, глядите на меня, все!
Ну-с, а я вот, кровный-то отец, тридцать-то эти копеек
и стащил себе на похмелье!
—
Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные,
и нет никаких преград,
и так тому
и следует быть!..
Ну да положим, он «проговорился», хоть
и рациональный человек (так что, может быть,
и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня?
Нет, Дуня не та была, сколько я знал,
и…
ну да уж, конечно, не изменилась
и теперь!..
Ну как для такого первенца хотя бы
и такою дочерью не пожертвовать!
«Двадцать копеек мои унес, — злобно проговорил Раскольников, оставшись один. —
Ну пусть
и с того тоже возьмет, да
и отпустит с ним девочку, тем
и кончится…
И чего я ввязался тут помогать?
Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать? Да пусть их переглотают друг друга живьем, — мне-то чего?
И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»
Потом тотчас больница (
и это всегда у тех, которые у матерей живут очень честных
и тихонько от них пошаливают),
ну а там… а там опять больница… вино… кабаки…
и еще больница… года через два-три — калека, итого житья ее девятнадцать аль восемнадцать лет от роду всего-с…
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно даже
и сапоги купить,
и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм…
Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
Раздается: «
ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже
и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит
и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох.
А
ну как тем временем хватится топора, искать начнет, раскричится, — вот
и подозрение, или, по крайней мере, случай к подозрению.
«Красное,
ну а на красном кровь неприметнее», — рассудилось было ему,
и вдруг он опомнился: «Господи!
— Бедность не порок, дружище,
ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись
и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел —
и нет!
И все прошло!
И в результате одно только золото сердца! Его
и в полку прозвали: «поручик-порох»…
—
Ну уж ты… жестоко… — пробормотал Никодим Фомич, усаживаясь к столу
и тоже принимаясь подписывать. Ему как-то стыдно стало.
«А черт возьми это все! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. —
Ну началось, так
и началось, черт с ней
и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал
и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил
и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор
и это! Наплевать мне на них на всех, да
и на то, что я лебезил
и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»
А
ну как совсем
и не выздоровлю?
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду,
ну что ж,
и пойду! Будто уж я
и не могу теперь зайти…»
Ну, а кто его знает, может быть, оно
и не лучше, а хуже выходит…
— Слышите: купца Вахрушина знает! — вскричал Разумихин. — Как же не в понятии? А впрочем, я теперь замечаю, что
и вы тоже толковый человек. Ну-с! Умные речи приятно
и слушать.
— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего
и вышло; недурно тоже
и про «вашу мамашу».
Ну, так как же, по-вашему, в полной он или не в полной памяти, а?
— Это денег-то не надо!
Ну, это, брат, врешь, я свидетель! Не беспокойтесь, пожалуйста, это он только так… опять вояжирует. [Вояжирует — здесь: грезит, блуждает в царстве снов (от фр. voyager — путешествовать).] С ним, впрочем, это
и наяву бывает… Вы человек рассудительный,
и мы будем его руководить, то есть попросту его руку водить, он
и подпишет. Принимайтесь-ка…
— Нет, нет; зачем же вам беспокоиться. Вы человек рассудительный…
Ну, Родя, не задерживай гостя… видишь, ждет, —
и он серьезно приготовился водить рукой Раскольникова.
—
Ну, уж ты, востроногий! — пробормотала Настасья
и пошла исполнять повеление.
— Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый день так обедаю, — пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, —
и это все Пашенька, твоя хозяюшка, хозяйничает, от всей души меня чествует. Я, разумеется, не настаиваю,
ну да
и не протестую. А вот
и Настасья с чаем! Эка проворная! Настенька, хошь пивца?
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот
и она видела:
и с Никодимом Фомичом познакомился,
и Илью Петровича мне показывали,
и с дворником,
и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец,
и с Пашенькой, — это уж был венец; вот
и она знает…
—
Ну ты, пес! — вдруг крикнула Настасья
и прыснула со смеху. — А ведь я Петрова, а не Никифорова, — прибавила она вдруг, когда перестала смеяться.
— Будем ценить-с.
Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак
и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как ты думаешь?
Ну, да все это вздор, а только она, видя, что ты уже не студент, уроков
и костюма лишился
и что по смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол
и ничего прежнего не поддерживал, она
и вздумала тебя с квартиры согнать.
Пашенька без него ничего бы не выдумала, уж очень стыдлива;
ну, а деловой человек не стыдлив
и первым делом, разумеется, предложил вопрос: есть ли надежда осуществить векселек?
А
ну как уж знают
и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут
и скажут, что все давно уж известно
и что они только так…
— А, не спишь,
ну вот
и я! Настасья, тащи сюда узел! — крикнул Разумихин вниз. — Сейчас отчет получишь…
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да
и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя…
Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Вижу, вижу;
ну так как же мы теперь себя чувствуем, а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь
и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас же
и развалился по возможности.
— Завтра-то я бы его
и шевелить не стал, а впрочем… немножко…
ну, да там увидим.
—
И всего лучше.
Ну, а там — студенты, учитель, чиновник один, музыкант один, офицер, Заметов…
—
Ну,
и руки греет,
и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да
и то если с тобой в придачу!..
— Как, разве я не рассказывал? Аль нет? Да бишь я тебе только начало рассказывал… вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы…
ну, тут
и красильщик теперь замешался…
—
Ну так что ж красильщик? — с каким-то особенным неудовольствием перебил Зосимов болтовню Настасьи. Та вздохнула
и замолчала.
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта:
ну, значит, Кох да Пестряков
и убили! Вот ведь их логика.