Неточные совпадения
«Я буду
не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда
не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление,
замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая
не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо
не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я
не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность,
говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Я
говорил об этом Версилову, который с любопытством меня выслушал; кажется, он
не ожидал, что я в состоянии делать такие замечания, но
заметил вскользь, что это явилось у князя уже после болезни и разве в самое только последнее время.
Женщина, то есть дама, — я об дамах
говорю — так и прет на вас прямо, даже
не замечая вас, точно вы уж так непременно и обязаны отскочить и уступить дорогу.
Если б я
не был так взволнован, уж разумеется, я бы
не стрелял такими вопросами, и так зря, в человека, с которым никогда
не говорил, а только о нем слышал. Меня удивляло, что Васин как бы
не замечал моего сумасшествия!
Не говоря с ней ни слова, мы помещались, он по одну сторону, а я по другую, и с самым спокойным видом, как будто совсем
не замечая ее, начинали между собой самый неблагопристойный разговор.
— Сам-то медвежонок, а туда же, лоску учит.
Не смейте, сударь, впредь при матери
говорить: «Версилов», равно и в моем присутствии, —
не стерплю! — засверкала Татьяна Павловна.
Но, чтобы обратиться к нашему, то
замечу про мать твою, что она ведь
не все молчит; твоя мать иногда и скажет, но скажет так, что ты прямо увидишь, что только время потерял
говоривши, хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял.
Читатель, вероятно,
замечает, что я себя
не очень щажу и отлично, где надо, аттестую: я хочу выучиться
говорить правду.
— В этой истории, кроме всех этих интриг, которых я
не берусь разбирать, собственно роль Версилова
не имела в себе ничего особенно предосудительного, —
заметил Васин, снисходительно улыбаясь. Ему, кажется, становилось тяжело со мной
говорить, но он только
не показывал вида.
— «Непременно,
говорит, так: это подлый человек,
не смейте,
говорит, ни одной копейки его денег тратить».
— Тут вышло недоразумение, и недоразумение слишком ясное, — благоразумно
заметил Васин. — Мать ее
говорит, что после жестокого оскорбления в публичном доме она как бы потеряла рассудок. Прибавьте обстановку, первоначальное оскорбление от купца… все это могло случиться точно так же и в прежнее время, и нисколько, по-моему,
не характеризует особенно собственно теперешнюю молодежь.
С князем он был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я
заметил это с своего места: этот мальчик был всюду как у себя дома,
говорил громко и весело,
не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову
не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
Так случилось и теперь: я мигом проврался; без всякого дурного чувства, а чисто из легкомыслия;
заметив, что Лиза ужасно скучна, я вдруг брякнул, даже и
не подумав о том, что
говорю...
— Ничем, мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и, главное,
заметь, ни я
не допускал никогда даже возможности подобных со мной разговоров, ни она… Впрочем, ты сам
говоришь, что ее знаешь, а потому можешь представить, как к ней идет подобный вопрос… Уж
не знаешь ли ты чего?
— Но я
замечаю, мой милый, — послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до сердца проницающее, что ужасно редко бывало с ним, — я
замечаю, что ты и сам слишком горячо
говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к женщинам… мне, конечно, тебя расспрашивать как-то… на эту тему, как ты выразился… Но и «эта женщина»
не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь
не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее…
Не смейте же после того
говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве
не стыдились у меня брать мои деньги?
— Ученых людей этих, профессоров этих самых (вероятно, перед тем
говорили что-нибудь о профессорах), — начал Макар Иванович, слегка потупившись, — я сначала ух боялся:
не смел я пред ними, ибо паче всего опасался безбожника.
— Мне
говорила Настасья Егоровна, — пробормотал я в смущении, которое
не в силах был скрыть и которое она слишком
заметила.
— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять рублей, — рассердился вдруг мальчик, так что даже весь покраснел и оттого стал почти вдвое лучше, — и
не смейте никогда
говорить глупостей, как сейчас Долгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а на остальные куплю Андрееву тотчас шляпу — вот сами увидите.
Было уже пять часов пополудни; наш разговор продолжался, и вдруг я
заметил в лице мамы как бы содрогание; она быстро выпрямилась и стала прислушиваться, тогда как говорившая в то время Татьяна Павловна продолжала
говорить, ничего
не замечая.
Главное, он так и трепетал, чтобы чем-нибудь
не рассердить меня, чтобы
не противоречить мне и чтобы я больше пил. Это было так грубо и очевидно, что даже я тогда
не мог
не заметить. Но я и сам ни за что уже
не мог уйти; я все пил и
говорил, и мне страшно хотелось окончательно высказаться. Когда Ламберт пошел за другою бутылкой, Альфонсинка сыграла на гитаре какой-то испанский мотив; я чуть
не расплакался.
— Пащенок!
Не смей мне больше этого никогда
говорить! — проговорила она плача.
Неточные совпадения
Осип (выходит и
говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я
не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы
не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже
замечал…
Говорит: «Как хотите, для науки я жизни
не пощажу».
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.