Неточные совпадения
— А было ль это при предыдущем старце, Варсонофии? Тот изящности-то,
говорят,
не любил, вскакивал и бил палкой даже дамский пол, —
заметил Федор Павлович, подымаясь на крылечко.
— О, как вы
говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз
не договорила,
не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Послушайте, вы целитель, вы знаток души человеческой; я, конечно,
не смею претендовать на то, чтобы вы мне совершенно верили, но уверяю вас самым великим словом, что я
не из легкомыслия теперь
говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания волнует меня, до ужаса и испуга…
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь,
говорит, пожертвовал». Я ему
говорю: подлец ты,
говорю. Нет,
говорит,
не подлец, а я широк… А впрочем, это
не он… Это другой. Я про другого сбился… и
не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты
не остановил меня, Иван… и
не сказал, что вру?
— Вот ты
говоришь это, — вдруг
заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, —
говоришь, а я на тебя
не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
— Да я и сам
не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это
говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем
не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть,
не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право,
не знаю, как я все это теперь
смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды
не хочет сказать…
Весь тот день мало со мной
говорил, совсем молчал даже, только
заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а все больше к окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а я вижу, что
не уроки у него на уме.
— «Папа,
говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех разобью, меня царь наградит, я приеду, и тогда никто
не посмеет…» Потом помолчал да и
говорит — губенки-то у него всё по-прежнему вздрагивают: «Папа,
говорит, какой это нехороший город наш, папа!» — «Да,
говорю, Илюшечка,
не очень-таки хорош наш город».
— То-то и есть, что
не отдал, и тут целая история, — ответил Алеша, с своей стороны как бы именно более всего озабоченный тем, что деньги
не отдал, а между тем Lise отлично
заметила, что и он смотрит в сторону и тоже видимо старается
говорить о постороннем.
— Об этом
не раз
говорил старец Зосима, —
заметил Алеша, — он тоже
говорил, что лицо человека часто многим еще неопытным в любви людям мешает любить. Но ведь есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам знаю, Иван…
Даже как бы и
не находил, о чем
говорить; и Иван Федорович это очень
заметил: «Надоел же я ему, однако», — подумал он про себя.
Я ничего
не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал его навестить, то долго мне возбраняли, главное супруга его: «Это вы, —
говорит мне, — его расстроили, он и прежде был мрачен, а в последний год все
замечали в нем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как раз вы его погубили; это вы его зачитали,
не выходил он от вас целый месяц».
И
не смей ты мне впредь ты
говорить,
не хочу тебе позволять, и с чего ты такую смелость взял, вот что!
— Как вы
смели, милостивый государь, как решились обеспокоить незнакомую вам даму в ее доме и в такой час… и явиться к ней
говорить о человеке, который здесь же, в этой самой гостиной, всего три часа тому, приходил убить меня, стучал ногами и вышел как никто
не выходит из порядочного дома.
Митя
заметил было сгоряча, что
не говорил, что наверно отдаст завтра в городе, но пан Врублевский подтвердил показание, да и сам Митя, подумав с минуту, нахмуренно согласился, что, должно быть, так и было, как паны
говорят, что он был тогда разгорячен, а потому действительно мог так сказать.
— А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик.
Заметь себе,
говорят: «Ничего нет глупее глупого француза», но и русская физиономия выдает себя. Ну
не написано ль у этого на лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?
Я
не двинулся, я, признаюсь, иногда бываю храбр, Карамазов, я только посмотрел с презрением, как бы
говоря взглядом: «
Не хочешь ли,
мол, еще, за всю мою дружбу, так я к твоим услугам».
Вашему Пушкину за женские ножки монумент хотят ставить, а у меня с направлением, а вы сами,
говорит, крепостник; вы,
говорит, никакой гуманности
не имеете, вы никаких теперешних просвещенных чувств
не чувствуете, вас
не коснулось развитие, вы,
говорит, чиновник и взятки берете!» Тут уж я начала кричать и
молить их.
Я тебя иногда
не вижу и голоса твоего даже
не слышу, как в прошлый раз, но всегда угадываю то, что ты
мелешь, потому что это я, я сам
говорю, а
не ты!
Впечатление от высшего благородства его речи было-таки испорчено, и Фетюкович, провожая его глазами, как бы
говорил, указывая публике: «вот, дескать, каковы ваши благородные обвинители!» Помню,
не прошло и тут без эпизода со стороны Мити: взбешенный тоном, с каким Ракитин выразился о Грушеньке, он вдруг закричал со своего места: «Бернар!» Когда же председатель, по окончании всего опроса Ракитина, обратился к подсудимому:
не желает ли он чего
заметить со своей стороны, то Митя зычно крикнул...
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь,
говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне
не смел признаться.
Ну и пусть, я тоже
не стану дотрогиваться, но, однако, позволю себе лишь
заметить, что если чистая и высоконравственная особа, какова бесспорно и есть высокоуважаемая госпожа Верховцева, если такая особа,
говорю я, позволяет себе вдруг, разом, на суде, изменить первое свое показание, с прямою целью погубить подсудимого, то ясно и то, что это показание ее было сделано
не беспристрастно,
не хладнокровно.
А все-таки как ни будем мы злы, чего
не дай Бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни и как вот сейчас
говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки
не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю минуту!
Неточные совпадения
Осип (выходит и
говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я
не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы
не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже
замечал…
Говорит: «Как хотите, для науки я жизни
не пощажу».
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.