Но теперь, снова встречая пьесу Островского в отдельном издании и припоминая все, что было о ней писано, мы находим, что
сказать о ней несколько слов с нашей стороны будет совсем не лишнее. Она дает нам повод дополнить кое-что в наших заметках о «Темном царстве», провести далее некоторые из мыслей, высказанных нами тогда, и — кстати — объясниться в коротких словах с некоторыми из критиков, удостоивших нас прямою или косвенною бранью.
Неточные совпадения
Во всяком случае, гораздо лучше, по нашему мнению, разобрать басню и
сказать: «Вот какая мораль в ней содержится, и эта мораль кажется нам хороша или дурна, и вот почему», — нежели решить с самого начала: в этой басне должна быть такая-то мораль (например, почтение к родителям), и вот как должна она быть выражена (например, в виде птенца, ослушавшегося матери и выпавшего из гнезда); но эти условия не соблюдены, мораль не та (например, небрежность родителей
о детях) или высказана не так (например, в примере кукушки, оставляющей свои яйца в чужих гнездах), — значит, басня не годится.
Скажите, что подумать
о человеке, который, при виде хорошенькой женщины, начинает вдруг резонировать, что у нее стан не таков, как у Венеры Милосской, очертание рта не так хорошо, как у Венеры Медицейской, взгляд не имеет того выражения, какое находим мы у рафаэлевских мадонн, и т. д. и т. д.
Довольно
сказать о человеке, что он горбат или кос, чтобы всякий увидел в этом недостаток, а не преимущество его организации.
Но когда вы
скажете, что человек ходит в фуражке, а не в шляпе, этого еще недостаточно для того, чтобы я получил
о нем дурное мнение, хотя в известном кругу и принято, что порядочный человек не должен фуражку носить.
То же надо
сказать и
о завязке с развязкою.
Не говорим
о деятелях общественных, которых роль в истории всякому должна быть понятна после того, что мы
сказали на предыдущей странице.
Но, как мы уже
сказали, естественные стремления человека и здравые, простые понятия
о вещах искажены и почти заглушены во многих.
Скажите, кому же иначе судить
о справедливости наших слов, как не тому самому обществу,
о котором идет речь и к которому она обращается?
Ясно, что простой инстинкт самосохранения должен заставить ее не
сказать хорошего слова
о том, что в других землях делается.
То же самое надо
сказать и
о слабой женщине, решающейся на борьбу за свои права: дело дошло до того, что ей уж невозможно дальше выдерживать свое унижение, вот она и рвется из него уже не по соображению того, что лучше и что хуже, а только по инстинктивному стремлению к тому, что выносимо и возможно.
Мы
сказали выше несколько слов
о Тихоне; Борис — такой же, в сущности, только «образованный».
Сергей Иванович вздохнул и ничего не отвечал. Ему было досадно, что она заговорила о грибах. Он хотел воротить ее к первым словам, которые она
сказала о своем детстве; но, как бы против воли своей, помолчав несколько времени, сделал замечание на ее последние слова.
— Чтобы вам было проще со мной, я
скажу о себе: подкидыш, воспитывалась в сиротском приюте, потом сдали в монастырскую школу, там выучилась золотошвейному делу, потом была натурщицей, потом [В раннем варианте чернового автографа после: потом — зачеркнуто: три года жила с одним живописцем, натурщицей была, потом меня отбил у него один писатель, но я через год ушла от него, служила.] продавщицей в кондитерской, там познакомился со мной Иван.
На лице его можно было прочесть покойную уверенность в себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «Пожил человек, знает жизнь и людей», —
скажет о нем наблюдатель, и если не отнесет его к разряду особенных, высших натур, то еще менее к разряду натур наивных.
Однако и теперь затруднился бы
сказать о нем что-нибудь точное и определяющее, потому что в этих людях главное — именно их незаконченность, раскидчивость и неопределенность.
Неточные совпадения
Городничий. В других городах, осмелюсь доложить вам, градоправители и чиновники больше заботятся
о своей, то есть, пользе. А здесь, можно
сказать, нет другого помышления, кроме того, чтобы благочинием и бдительностью заслужить внимание начальства.
Городничий. Ну что ж,
скажите, ничего не начитывали
о каком-нибудь чиновнике из Петербурга?
Осклабился, товарищам //
Сказал победным голосом: // «Мотайте-ка на ус!» // Пошло, толпой подхвачено, //
О крепи слово верное // Трепаться: «Нет змеи — // Не будет и змеенышей!» // Клим Яковлев Игнатия // Опять ругнул: «Дурак же ты!» // Чуть-чуть не подрались!
«Грехи, грехи, — послышалось // Со всех сторон. — Жаль Якова, // Да жутко и за барина, — // Какую принял казнь!» // — Жалей!.. — Еще прослушали // Два-три рассказа страшные // И горячо заспорили //
О том, кто всех грешней? // Один
сказал: кабатчики, // Другой
сказал: помещики, // А третий — мужики. // То был Игнатий Прохоров, // Извозом занимавшийся, // Степенный и зажиточный
«Отцы! —
сказал Клим Яковлич, // С каким-то визгом в голосе, // Как будто вся утроба в нем, // При мысли
о помещиках, // Заликовала вдруг.