На другой день Илья медленно и молча расхаживал по главной улице города. Ему всё представлялся ехидный взгляд старика, спокойные
голубые очи Олимпиады и движение её руки, когда она подала ему деньги. В морозном воздухе летали острые снежинки, покалывая лицо Ильи…
И не боясь, что камень упадет, // В его тени, храним от непогод, // Пленительней, чем
голубые очи // У нежных дев ледяной полуночи, // Склоняясь в жар на длинный стебелек, // Растет воспоминания цветок!..
И впрямь Авдотья Николавна // Была прелакомый кусок. // Идет, бывало, гордо, плавно — // Чуть тронет землю башмачок; // В Тамбове не запомнят люди // Такой высокой, полной груди: // Бела как сахар, так нежна, // Что жилка каждая видна. // Казалося, для нежной страсти // Она родилась. А глаза… // Ну, что такое бирюза? // Что небо? Впрочем я отчасти // Поклонник
голубых очей // И не гожусь в число судей.
По душе пришлась скорбной Дуне Марья Ивановна. Голос тихий и кроткий, речь задушевная, нежная, добрая улыбка, скромные, но величавые приемы и проницательные ясные взоры чудным блеском сиявших
голубых очей невольно, бессознательно влекли к ней разбитое сердце потерявшей земные радости девушки.
Неточные совпадения
Вот она как-то пошевелила прозрачною головою своею: тихо светятся ее бледно-голубые
очи; волосы вьются и падают по плечам ее, будто светло-серый туман; губы бледно алеют, будто сквозь бело-прозрачное утреннее небо льется едва приметный алый свет зари; брови слабо темнеют…
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне было так радостно. Я была в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая мать моя! Какая любовь у ней в
очах! Она
приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она вперила в колдуна бледные
очи, — зачем ты зарезал мать мою?
Очей моих томных огонь
голубой // И черная с синим отливом // Большая коса, и румянец густой // На личике смуглом, красивом, // И рост мой высокий, и гибкий мой стан, // И гордая поступь — пленяли // Тогдашних красавцев: гусаров, улан, // Что близко с полками стояли.
Кожин не замечал, как крупные слезы катились у него по лицу, а Марья смотрела на него, не смея дохнуть. Ничего подобного она еще не видала, и это сильное мужское горе, такое хорошее и чистое, поразило ее. Вот так бы сама бросилась к нему на шею, обняла,
приголубила, заговорила жалкими бабьими словами, вместе поплакала… Но в этот момент вошел в избу Петр Васильич, слегка пошатывавшийся на ногах… Он подозрительно окинул своим единственным
оком гостя и сестрицу, а потом забормотал:
Я каждый день, восстав от сна, // Благодарю сердечно бога // За то, что в наши времена // Волшебников не так уж много. // К тому же — честь и слава им! — // Женитьбы наши безопасны… // Их замыслы не так ужасны // Мужьям, девицам молодым. // Но есть волшебники другие, // Которых ненавижу я: // Улыбка,
очи голубые // И голос милый — о друзья! // Не верьте им: они лукавы! // Страшитесь, подражая мне, // Их упоительной отравы, // И почивайте в тишине.