Неточные совпадения
А
вот теперь перед нею сидит ее сын,
и то, что говорят его глаза, лицо, слова, —
все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Ей казалось, что во тьме со
всех сторон к дому осторожно крадутся, согнувшись
и оглядываясь по сторонам, люди, странно одетые, недобрые.
Вот кто-то уже ходит вокруг дома, шарит руками по стене.
— Что же я один угощаться буду? — ответил он, подняв плечи. —
Вот уже когда
все соберутся, вы
и почествуйте…
—
Вот какая вы! — сказала Власова. — Родителей лишились
и всего, — она не умела докончить своей мысли, вздохнула
и замолчала, глядя в лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
— Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то есть, коли она так дрожит. Вы ведь понимаете — дурного мы не хотим, на нашей стороне правда,
и всю жизнь мы будем работать для нее —
вот вся наша вина! Чего же бояться?
— Она верно идет! — говорил он. —
Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые
всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит
всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же
и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
—
Вот так, да! — воскликнул Рыбин, стукнув пальцами по столу. — Они
и бога подменили нам, они
все, что у них в руках, против нас направляют! Ты помни, мать, бог создал человека по образу
и подобию своему, — значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы — не богу подобны, но диким зверям. В церкви нам пугало показывают… Переменить бога надо, мать, очистить его! В ложь
и в клевету одели его, исказили лицо ему, чтобы души нам убить!..
— Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он —
вся власть! Он душу свою не делит: это — божеское, это — человеческое… А он — торговлю признавал, брак признавал.
И смоковницу проклял неправильно, — разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, — сам ли я посеял злобу в ней?
Вот!
— Надо говорить о том, что есть, а что будет — нам неизвестно, —
вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, — будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет
все отвергнуть, —
всю жизнь
и все науки, может, он увидит, что
все противу него направлено, — как, примерно, бог церковный. Вы только передайте ему
все книги в руки, а уж он сам ответит, —
вот!
— Так
и надо! — заметил Рыбин. — Мы
все в горе, как в коже, — горем дышим, горем одеваемся. Хвастать тут нечем. Не у
всех замазаны глаза, иные сами их закрывают, —
вот! А коли глуп — терпи!..
— Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается новый народ. Что мы жили? На коленках ползали
и все в землю кланялись. А теперь люди, — не то опамятовались, не то — еще хуже ошибаются, ну — не похожи на нас.
Вот она, молодежь-то, говорит с директором, как с равным… да-а! До свидания, Павел Михайлов, хорошо ты, брат, за людей стоишь! Дай бог тебе, — может, найдешь ходы-выходы, — дай бог!
Воротясь с фабрики, она провела
весь день у Марьи, помогая ей в работе
и слушая ее болтовню, а поздно вечером пришла к себе в дом, где было пусто, холодно
и неуютно. Она долго совалась из угла в угол, не находя себе места, не зная, что делать.
И ее беспокоило, что
вот уже скоро ночь, а Егор Иванович не несет литературу, как он обещал.
— Она
и Павел… Но —
вот,
все не удается, — он на воле, она в тюрьме,
и наоборот!
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть
всех нас, крамольников.
Всем живется не очень легко, говоря правду.
Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена
и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А
вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам?
И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут
и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они!
Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
—
Все стоит денег! — начал он своим тяжелым голосом, — Даром не родишься, не умрешь, —
вот.
И книжки
и листочки — стоят денег. Ты знаешь, откуда деньги на книжки идут?
— Задевает? — смеясь, вскричал хохол. — Эх, ненько, деньги! Были бы они у нас! Мы еще
все на чужой счет живем.
Вот Николай Иванович получает семьдесят пять рублей в месяц — нам пятьдесят отдает. Так же
и другие. Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни — обманут, другие — отстанут, а с нами — самые лучшие пойдут…
—
И дураки
и умники — одним миром мазаны! — твердо сказал Николай. —
Вот ты умник
и Павел тоже, — а я для вас разве такой же человек, как Федька Мазин, или Самойлов, или оба вы друг для друга? Не ври, я не поверю,
все равно…
и все вы отодвигаете меня в сторону, на отдельное место…
— Болит.
И у вас — болит… Только — ваши болячки кажутся вам благороднее моих.
Все мы сволочи друг другу,
вот что я скажу. А что ты мне можешь сказать? Ну-ка?
—
Всем нам нужно учиться
и учить других,
вот наше дело! — проговорил Андрей, опуская голову. Весовщиков спросил...
Вот почему
все они, эти хорошие люди, несмотря на их бороды
и, порою, усталые лица, казались ей детьми.
— Вы не бойтесь, — я его не трону! Я мягкий, как пареная репа!
И я… эй, ты, герой, не слушай, — я его люблю! Но я — жилетку его не люблю! Он, видите, надел новую жилетку,
и она ему очень нравится,
вот он ходит, выпуча живот,
и всех толкает: а посмотрите, какая у меня жилетка! Она хорошая — верно, но — зачем толкаться?
И без того тесно.
А
вот поставили людей одних против других, ослепили глупостью
и страхом,
всех связали по рукам
и по ногам, стиснули
и сосут их, давят
и бьют одних другими.
—
Вот! — подняв голову
и улыбаясь, сказал он. — Нашего Фому тянет ко
всему — ко хлебу, к вину, кланяйтесь ему!..
— Смертию смерть поправ —
вот! Значит — умри, чтобы люди воскресли.
И пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по
всей земле!
Вот. Умереть легко. Воскресли бы! Поднялись бы люди!
— Жаль, не было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. —
Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты
все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему
и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям,
и как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
— Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом.
Вот взял я стакан, подкрался
и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже
и давай топтать его ногами. Обрызгался
весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!»
И все язык ему показывал. Это — утешало.
Павел
и Андрей, казалось, не замечали ничего, не слышали возгласов, которые провожали их. Шли спокойно, не торопясь.
Вот их остановил Миронов, пожилой
и скромный человек,
всеми уважаемый за свою трезвую, чистую жизнь.
— Нет, видно, смял меня этот день, Первое мая! Неловко мне как-то,
и точно по двум дорогам сразу я иду: то мне кажется, что
все понимаю, а вдруг как в туман попала.
Вот теперь вы, — смотрю на вас — барыня, — занимаетесь этим делом… Пашу знаете —
и цените его, спасибо вам…
— Мы, люди черной жизни, —
все чувствуем, но трудно выговорить нам, нам совестно, что
вот — понимаем, а сказать не можем.
И часто — от совести — сердимся мы на мысли наши. Жизнь — со
всех сторон
и бьет
и колет, отдохнуть хочется, а мысли — мешают.
— Я
вот теперь смогу сказать кое-как про себя, про людей, потому что — стала понимать, могу сравнить. Раньше жила, — не с чем было сравнивать. В нашем быту —
все живут одинаково. А теперь вижу, как другие живут, вспоминаю, как сама жила,
и — горько, тяжело!
Я складывала
все мои несчастия
и взвешивала их от нечего делать:
вот — поссорилась с отцом, которого любила, прогнали из гимназии
и оскорбили, тюрьма, предательство товарища, который был близок мне, арест мужа, опять тюрьма
и ссылка, смерть мужа.
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется, так
и зовите. Я
вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому.
Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам.
И думаю я про
всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
—
Вот и пришли! — беспокойно оглядываясь, сказала мать. У шалаша из жердей
и ветвей, за столом из трех нестроганых досок, положенных на козлы, врытые в землю, сидели, обедая — Рыбин,
весь черный, в расстегнутой на груди рубахе, Ефим
и еще двое молодых парней. Рыбин первый заметил их
и, приложив ладонь к глазам, молча ждал.
Мать, обняв Ивана, положила его голову себе на грудь, парень вдруг
весь отяжелел
и замолчал. Замирая от страха, она исподлобья смотрела по сторонам, ей казалось, что
вот откуда-нибудь из-за угла выбегут полицейские, увидят завязанную голову Ивана, схватят его
и убьют.
Сотские остановились перед толпой, она
все росла быстро, но молча,
и вот над ней вдруг густо поднялся голос Рыбина...
— Крестьяне! — полным
и тугим голосом говорил Рыбин. — Бумагам этим верьте, — я теперь за них, может, смерть приму, били меня, истязали, хотели выпытать — откуда я их взял,
и еще бить будут, —
все стерплю! Потому — в этих грамотах правда положена, правда эта дороже хлеба для нас должна быть, —
вот!
— Ничего! Не один я на земле, —
всю правду не выловят они! Где я был, там обо мне память останется, —
вот! Хоть
и разорили они гнездо, нет там больше друзей-товарищей…
—
Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая, верно! А говорит насчет
всего этого — пустяки, бредни! Мальчишки будто
и разные там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим — давеча солидного, как следует быть, мужика заарестовали, теперь
вот — они, женщина пожилая
и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь — вы каких родов будете?
— Второй раз сажают —
все за то, что он понял божью правду
и открыто сеял ее… Молодой он, красавец, умный! Газету — он придумал,
и Михаила Ивановича он на путь поставил, — хоть
и вдвое старше его Михайло-то! Теперь
вот — судить будут за это сына моего
и — засудят, а он уйдет из Сибири
и снова будет делать свое дело…
— Разумеется! Но — вам пора спать, Ниловна, вы, должно быть, отчаянно устали, — удивительно крепкая вы, следует сказать! Сколько волнений, тревог —
и так легко вы переживаете
все! Только
вот волосы быстро седеют. Ну, идите, отдыхайте.
— А у меня, видите ли, тоже
вот, как у Саши, была история! Любил девушку — удивительный человек была она, чудесный. Лет двадцати встретил я ее
и с той поры люблю,
и сейчас люблю, говоря правду! Люблю
все так же —
всей душой, благодарно
и навсегда…
— Иной раз кажется — начнут они Пашу обижать, измываться над ним. Ах ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша — гордый, он им так ответит! Или — Андрей посмеется над ними.
И все они там горячие.
Вот и думаешь — вдруг не стерпит…
И засудят так, что уж
и не увидишь никогда!
— Ведь
вот штука! Глядишь на них, чертей, понимаешь — зря они
все это затеяли, напрасно себя губят.
И вдруг начинаешь думать — а может, их правда? Вспомнишь, что на фабрике они
все растут да растут, их то
и дело хватают, а они, как ерши в реке, не переводятся, нет! Опять думаешь — а может,
и сила за ними?
Но
вот поднялся Павел,
и вдруг стало неожиданно тихо. Мать качнулась
всем телом вперед. Павел заговорил спокойно...
— Не нуждается? Гм, — ну,
все ж я буду продолжать… Вы люди, для которых нет ни своих, ни чужих, вы — свободные люди.
Вот стоят перед вами две стороны,
и одна жалуется — он меня ограбил
и замордовал совсем! А другая отвечает — имею право грабить
и мордовать, потому что у меня ружье есть…
— Давно ли я
все вычистил, а уж опять
вот сколько накопилось всякой всячины, — черт! Видите ли, Ниловна, вам, пожалуй, тоже лучше не ночевать дома, а? Присутствовать при этой музыке довольно скучно, а они могут
и вас посадить, — вам же необходимо будет поездить туда
и сюда с речью Павла…
— Чудесно! — воскликнул Николай, не глядя на нее. —
Вот что — вы мне скажите, где чемодан мой
и мое белье, а то вы забрали
все в свои хищнические руки,
и я совершенно лишен возможности свободно распоряжаться личной собственностью.
—
Вот — почему! — заговорил доктор быстро
и неровно. — Вы исчезли из дому за час до ареста Николая. Вы уехали на завод, где вас знают как тетку учительницы. После вашего приезда на заводе явились вредные листки.
Все это захлестывается в петлю вокруг вашей шеи.
— Миром идут дети!
Вот что я понимаю — в мире идут дети, по
всей земле,
все, отовсюду — к одному! Идут лучшие сердца, честного ума люди, наступают неуклонно на
все злое, идут, топчут ложь крепкими ногами. Молодые, здоровые, несут необоримые силы свои
все к одному — к справедливости! Идут на победу
всего горя человеческого, на уничтожение несчастий
всей земли ополчились, идут одолеть безобразное
и — одолеют! Новое солнце зажгем, говорил мне один,
и — зажгут! Соединим разбитые сердца
все в одно — соединят!