Неточные совпадения
— Про себя? — повторил отец. — Я — что же? Я, брат, не умею про себя-то! Ну, как сбежал отец мой на Волгу, было мне пятнадцать лет. Озорной был. Ты вот тихий, а я — ух какой озорник был! Били меня за это
и отец
и многие другие, кому
надо было. А я не вынослив был на побои, взлупят меня, я — бежать! Вот однажды отец
и побей меня в Балахне, а я
и убёг на плотах в Кузьдемьянск. С того
и началось житьё моё: потерял ведь я отца-то, да
так и не нашёл никогда — вот какое дело!
—
Так вот как она строго жизнь наша стоит! — говорил отец, почёсывая грудь. —
И надо бы попроще как, подружнее жить, а у нас все напрягаются, чтобы чужими грехами свои перед богом оправдать али скрыть, да
и выискивают грехи эти, ровно вшей в одежде у соседа, нехорошо!
И никто никого не жалеет, зверьё-зверьём!
— Не годится! — сказал Коренев, гладя плечо ученика. — Это
надо поставить серьёзно,
надо так смотреть: всякое дело есть забава,
и всякая забава дело есть. Сначала дадим записям будущим достойный титул.
— Рассчитай: я тебе покоя тут не дам! А его жалеть, старика-то, за что? Кто он
такое? Ты подсыпь ему в квас, — я тебе дам чего
надо — ты
и подсыпай легонько. Лепёшки можно спечь тоже. Тогда бы
и сыну…
— Что? Видели?
Так вас
и надо, охальники!
— Тут не верёвки, идолобес, тут работа! Каждый должен исполнять свою работу. Всякая работа — государева служба, она для Россеи идёт! Что
такое Россея — знаешь? Ей конца нет, Россеи: овраги, болота, степи, пески —
надо всё это устроить или нет, бесов кум? Ей всё нужно, я знаю, я её скрозь прошёл, в ней работы на двести лет накоплено! Вот
и работай,
и приводи её в порядок! Наработай, чтобы всем хватало,
и шабаш. Вот она, Россея!
— Мёртвое, которым покойника обмывают, — объяснил он. — Оно, видите, вредное, его
надо на четыре ветра выбрасывать. А Быстрецовы — не выбросили,
и жена его, видно, умылась мылом этим
и пошла вся нарывами, — извините, французской болезнью. Он её бить, — муж-то, — а она красивая, молодая
такая…
— Это — не то! — говорила она, отрицательно качая головой. —
Так мне
и вас жалко: мне хочется добра вам, хочется, чтобы человеческая душа ваша расцвела во всю силу, чтобы вы жили среди людей не лишним человеком! Понять их
надо, полюбить, помочь им разобраться в тёмной путанице этой нищей, постыдной
и страшной жизни.
— Ты, — говорит, — Сеня, человек добрый, ты — честный, ты сам всё видишь, помоги мне, несчастной! Кирилло, — говорит, — тайно сопьётся
и меня зря изведёт, покуда Ефим Ильич своей смерти дождётся, — помоги, пожалей, гляди — какова я, разве мне
такую жизнь жить
надо?
— Хорошая баба русская, хитрая, всё понимает всегда, добрая очень, лучше соврёт, а не обидит, когда не хочет. В трудный день
так умеет сделать: обнимет, говорит — ничего, пройдёт, ты потерпи, милый. Божия матерь ей близка, всегда её помнит.
И молчит, будто ей ничего не
надо, а понимает всё. Ночью уговаривает: мы других не праведней, забыть
надо обиду, сами обижаем — разве помним?
Так что, осуждая
и казня человека-то, всё-таки
надо бы не забывать, что, как доказано, в делах своих он не волен, а как ему назначено судьбою,
так и живёт,
и что надобно объяснить ему ошибку жизни в её корне, а также всю невыгоду
такой жизни,
и доказывать бы это внушительно, с любовью, знаете, без обид, по чувству братства, — это будет к общей пользе всех.
— Вы, сударь, хуже злого. Злой — он хоть сопротивление вызывает, вы же — никаких чувств, кроме жалости. Жалко вас,
и — больше ничего! Русский вы человек, очень русский! На сорок лет в пустыню
надо вас,
таких.
И её с вами.
«Развязаться бы с этим! — отгоняя мух, взывал к кому-то Кожемякин
и вдруг вспомнил: По времени —
надо бы грибам быть, а в этом году, при засухе
такой, пожалуй, не будет грибов…»
— А я — не согласна; не спорю — я не умею, а просто — не согласна,
и он сердится на меня за это, кричит. Они осуждают,
и это подстрекает его, он гордый, бешеный
такой, не верит мне, я говорю, что вы тоже хороший, а он думает обо мне совсем не то
и грозится, вот я
и прибежала сказать! Ей-богу, —
так боюсь; никогда из-за меня ничего не было,
и ничего я не хочу вовсе, ах, не
надо ничего, господи…
Тут
надо так понимать — царство моё не от сего мира — жидовского
и римского, — а от всего мира!
— Вам бы, Матвей Савельич, не столь откровенно говорить среди людей, а то непривычны им ваши мысли
и несколько пугают. Начальство — не в полиции, а в душе людской поселилось. Я — понимаю, конечно, добрые ваши намерения
и весьма ценю, только — по-моему-с — их
надо людям подкладывать осторожно, вроде тихой милостыни, невидимой,
так сказать, рукою-с!
— Я ему
и помешать не успел. Всё это
надо погасить, — говорил Никон внушительно, — ты угости хорошенько всех, кто тут есть, они
и забудут скандал, на даровщинку напившись.
Надо соврать им чего-нибудь. В псалтыре сказано на
такие случаи: «Коль ложь во спасение».
— Говорю я Быкову: «Тимофей Павлыч, а ведь ты свиней кормишь лучше, чем работников». — «
Так, говорит,
и надо: жирный работник к чему мне? А свинья для меня живёт, она — вся моя!»
— Не знаю, — задумчиво ответила девушка. — Может быть,
и не со зла, а —
так, просто. Ведь у них всегда одно — карты да выпивка, а это, я думаю, надоедает же, ну
и надо ещё что-нибудь говорить. Они удивительно скучные. Вот
и вы сегодня какой-то…
— Расчёт — ясный:
надо внушить властям недоверие к народу,
надо поставить народ
так, чтоб первее всего бросалась в глаза его глупость, — поняли? Чтобы сразу было видно — это кто? Мечтатель
и,
так сказать, блаженный дурачок — ага!
— Теперь, — шептал юноша, — когда люди вынесли на площади, на улицы привычные муки свои
и всю тяжесть, — теперь, конечно, у всех другие глаза будут! Главное — узнать друг друга, сознаться в том, что
такая жизнь никому не сладка. Будет уж притворяться — «мне, слава богу, хорошо!» Стыдиться нечего,
надо сказать, что всем плохо, всё плохо…
— Вот — умер человек, все знали, что он — злой, жадный, а никто не знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да
и не нужно было это, меня в жулики готовили», — вот как он говорил,
и это — не шутка его, нет! Я знаю! Про него будут говорить злое, только злое,
и зло от этого увеличится — понимаете? Всем приятно помнить злое, а он ведь был не весь
такой, не весь!
Надо рассказывать о человеке всё — всю правду до конца,
и лучше как можно больше говорить о хорошем — как можно больше! Понимаете?