Неточные совпадения
О боге она говорила, точно о добром
и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко
и может делать все, что хочет, но часто делает не
так, как
надо.
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно знать, а он учит не верить, убеждает, что алгебра — произвольна,
и черт его не поймет, чего ему
надо! Долбит, что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то
так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
— Идем чай пить. Переодеваться? Не
надо, ты
и так хорошо лакирован.
— Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся на древо познания, он увидал, что бог уже погубил древо: оно засохло. «
И се диавол приступи Адамови
и рече: чадо отринутое, не имаши путя инаго, яко на муку земную.
И повлек Адама во ад земный
и показа ему вся прелесть
и вся скверну, их же сотвориша семя Адамово». На эту тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную вещь написал.
Так вот как
надо понимать, Лидочка, а вы…
— Идолопоклонство, конечно. «Приидите, поклонимся
и припадем цареви
и богу нашему» — н-да! Ну все-таки
надо посмотреть. Не царь интересен, а народ, воплощающий в него все свои чаяния
и надежды.
—
Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить
так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность
и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически
и придирчиво говорила о Лидии,
и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, —
и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что
надо говорить об отчиме,
и сказала, что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
— Не
надо лгать друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я не ищу удобств, пойми это! Я не знаю, чего хочу. Может быть — ты прав: во мне есть что-то старое, от этого я
и не люблю ничего
и все кажется мне неверным, не
таким, как
надо.
—
И вдруг — вообрази! — ночью является ко мне мамаша, всех презирающая, вошла
так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно
и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, — говорит, — сын сказал, что намерен жениться на вас,
так вот я умоляю: откажите ему, потому что он в будущем великий ученый, жениться ему не
надо,
и я готова на колени встать пред вами».
И ведь хотела встать… она, которая меня… как горничную… Ах, господи!..
— Либеральные старички в журналах все еще стонут
и шепчут:
так жить нельзя, а наше поколение уже решило вопрос, как
и для чего
надо жить.
— Хорошо говорить многие умеют, а
надо говорить правильно, — отозвался Дьякон
и, надув щеки, фыркнул
так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня в разногласия свои
и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает». Я ведь в социалисты пошел по вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви к человекам.
— Он еще есть, — поправил доктор, размешивая сахар в стакане. — Он — есть, да! Нас, докторов, не удивишь, но этот умирает… корректно,
так сказать. Как будто собирается переехать на другую квартиру
и — только. У него — должны бы мозговые явления начаться, а он — ничего, рассуждает, как… как не
надо.
«Я стал слишком мягок с нею,
и вот она уже небрежна со мною. Необходимо быть строже. Необходимо овладеть ею с
такою полнотой, чтоб всегда
и в любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям.
Надо научиться понимать все, что она думает
и чувствует, не расспрашивая ее. Мужчина должен поглощать женщину
так, чтоб все тайные думы
и ощущения ее полностью передавались ему».
— Момент! Нигде в мире не могут
так, как мы, а? За всех! Клим Иваныч, хорошо ведь, что есть эдакое, — за всех!
И —
надо всеми, одинаковое для нищих, для царей. Милый, а? Вот как мы…
— Да — как же, — обиженно заговорил Косарев. — Али это порядок: хлеб воровать? Нет, господин, я своевольства не признаю. Конечно:
и есть —
надо,
и сеять — пора. Ну, все-таки: начальство-то знает что-нибудь али — не знает?
— Позвольте! — беспокойно
и громко сказал Суслов. —
Такие вещи
надо говорить, имея основания, барышни!
— Вы рассуждаете
так, как будто история, мачеха ваша, приказала вам: «Ваня, сделай революцию!» А вы мачехе не верите, революции вам не хочется,
и, сделав кислое личико, вы читаете мне из корана Эдуарда Бернштейна, подтверждая его Рихтером
и Ле-Боном, — не
надо делать революцию!
— А — что? Ты — пиши! — снова топнул ногой поп
и схватился руками за голову, пригладил волосы: — Я — имею право! — продолжал он, уже не
так громко. — Мой язык понятнее для них, я знаю, как
надо с ними говорить. А вы, интеллигенты, начнете…
Самгин не видел на лицах слушателей радости
и не видел «огней души» в глазах жителей, ему казалось, что все настроены
так же неопределенно, как сам он,
и никто еще не решил —
надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо
и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил...
— Гогины уже организуют пункт,
и надо просить Лютова, Клим! У него — пустой дом.
И там
такой участок, там — необходимо! Иди к нему, Клим. Иди сейчас же…
— Спасибо. Не
надо, обойдется
и так.
— Если б не этот случай — роженица, я все равно пришел бы к тебе.
Надо поговорить по душе, есть
такая потребность. Тебе, Клим, я — верю…
И не верю,
так же как себе…
— Трудно сказать — какой, ну, да вы найдете.
Так вот ему записочка. Вы ее в мундштук папиросы спрячьте, а папиросу, закурив, погасите. В случае, если что-нибудь эдакое, — ну, схватят, например, —
так вы мундштук откусите
и жуйте.
Так? Не
надо, чтоб записочка попала в чужие руки, — понятно? Ну вот! Успеха!
—
Так оно
и будет. Обязательно бросимся,
и — крышка им! Только вот тебе, душечка, руку
надо залечить.
— Как много
и безжалостно говорят все образованные, — говорила Дуняша. — Бога — нет, царя — не
надо, люди — враги друг другу, все — не
так! Но — что же есть,
и что —
так?
— Разве
надо каждый день говорить одно
и то же?
Так и себе
и людям опротивеешь.
— Из-за голубей потерял, — говорил он, облокотясь на стол, запустив пальцы в растрепанные волосы, отчего голова стала уродливо огромной, а лицо — меньше. — Хорошая женщина,
надо сказать, но, знаете, у нее — эти общественные инстинкты
и все
такое, а меня это не опьяняет…
— Ах, Лионель, чудак! — смеялась она почти до слез
и вдруг сказала серьезно, не скрывая удовольствия: —
Так ему
и надо! Пускай попробует, чем пахнет русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать, где что продается. Сам он, конечно, молчит об этом. Но я-то уж чувствую!
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот
такую действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то, кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу…
И в общем
надо сказать, что моя жизнь…»
— Как видите, пред вами — типичный неудачник. Почему?
Надо вам сказать, что мою способность развязывать процессуальные узлы, путаницу понятий начальство весьма ценит,
и если б не это,
так меня давно бы уже вышибли из седла за строптивость характера
и любовь к обнажению противоречий. В практике юристов важны не люди, а нормы, догмы, понятия, — это вам должно быть известно. Люди, с их деяниями, потребны только для проверки стойкости понятий
и для вящего укрепления оных.
— Очень революция, знаете, приучила к необыкновенному. Она, конечно, испугала, но учила, чтоб каждый день приходил с необыкновенным. А теперь вот свелось к тому, что Столыпин все вешает, вешает людей
и все быстро отупели. Старичок Толстой объявил: «Не могу молчать», вышло
так, что
и он хотел бы молчать-то, да уж
такое у него положение, что
надо говорить, кричать…
— Черт его знает, — задумчиво ответил Дронов
и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о чем? Ухаживает за Тоськой, но —
надо видеть — как! Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я люблю
таких… несовершенных. Когда — совершенный,
так уж ему
и черт не брат.
— Национальное имущество России исчисляется суммой 120 миллиардов, если не ошибаюсь. В это имущество
надо включить изношенные заводы Урала
и такие предметы, как, например, сверлильный станок 1845 ‹года›
и паровой молот 1837, работающие в екатеринбургских железнодорожных мастерских…
— «Война тянется, мы все пятимся
и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть
такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают.
И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно
и своею собственной рукой».
— Слушайте-ко, — заговорил он, — вот вы все толкуете насчет объединения интеллигентов, а с кем
надо объединяться-то? Вот у нас большевики есть
и меньшевики, одни с Лениным, другие — с Плехановым, с Мартовым, —
так — с кем вы?