Неточные совпадения
— Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты
и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой,
и мне оставили французского профессора
и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что
надо знать по-русски почти
так же хорошо, как по-французски…
У ней было одно желание
и право: любить. Она думала
и верила, что
так, а не иначе,
надо любить
и быть любимой
и что весь мир
так любит
и любим.
На отлучки его она смотрела как на неприятное, случайное обстоятельство, как, например, на то, если б он заболел. А возвращался он, — она была кротко счастлива
и полагала, что если его не было, то это
так надо, это в порядке вещей.
Она привязывалась к тому, что нравилось ей,
и умирала с привязанностью, все думая, что
так надо.
Умирала она частию от небрежного воспитания, от небрежного присмотра, от проведенного, в скудности
и тесноте, болезненного детства, от попавшей в ее организм наследственной капли яда, развившегося в смертельный недуг, оттого, наконец, что все эти «
так надо» хотя не встречали ни воплей, ни раздражения с ее стороны, а всё же ложились на слабую молодую грудь
и подтачивали ее.
Она прожила бы до старости, не упрекнув ни жизнь, ни друга, ни его непостоянную любовь,
и никого ни в чем, как не упрекает теперь никого
и ничто за свою смерть.
И ее болезненная, страдальческая жизнь,
и преждевременная смерть казались ей —
так надо.
— Бедная Наташа! — со вздохом отнесся он, наконец, к ее памяти, глядя на эскиз. — Ты
и живая была
так же бледно окрашена в цвета жизни, как
и на полотне моей кистью,
и на бумаге пером!
Надо переделать
и то,
и другое! — заключил он.
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли деле я живу
так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода
и круга, этим приличиям? Ведь
надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа
и с Catherine… Один только cousin Райский…»
— Да, не погневайтесь! — перебил Кирилов. — Если хотите в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов
и пьяного мужичья,
так бросьте красавиц
и пирушки, а будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока в голове;
надо падать
и вставать, умирать с отчаяния
и опять понемногу оживать, вскакивать ночью…
— Гостит у попадьи за Волгой, — сказала бабушка. —
Такой грех: та нездорова сделалась
и прислала за ней.
Надо же в это время случиться! Сегодня же пошлю за ней лошадь…
— Не хочу, братец, не
надо… — начала она с иронией повторять
и засмеялась. — Не
надо так не
надо! — прибавила она
и вздохнула, лукаво поглядывая на него.
— Ну, а как я не женюсь,
и кружев не
надо, то решено, что это все Верочке
и Марфеньке отдадим…
Так или нет?
«Ничего больше не
надо для счастья, — думал он, — умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль.
Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья — но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, —
и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
«Что это
такое, что же это!.. Она, кажется, добрая, — вывел он заключение, — если б она только смеялась
надо мной, то пуговицы бы не пришила.
И где она взяла ее? Кто-нибудь из наших потерял!»
— Да, это правда:
надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да
и ты хороша: вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит меня, как дай Бог, чтоб всякого
так любила жена…
Просто быть братом невозможно,
надо бежать: она слишком мила, тепла, нежна, прикосновение ее греет, жжет, шевелит нервы. Он же приходится ей брат в третьем колене, то есть не брат,
и близость
такой сестры опасна…
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь,
так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы
надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Нет… — Она задумчиво покачала головой. — Я многого не понимаю
и оттого не знаю, как мне иногда
надо поступить. Вон Верочка знает,
и если не делает,
так не хочет, а я не умею…
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам,
таких же, как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск
и с самого начала объявил, что ему
надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий
и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый
и добрый, да…
— Благодарю: не
надо; привык уж все в жизни без позволения делать,
так и яблоки буду брать без спросу: слаще
так!
— Да, да: вот он налицо, я рад, что он сам заговорил! — вмешался Леонтий. —
Так бы
и надо было сначала отрекомендовать тебя…
— Нет, теперь поздно,
так не дадут — особенно когда узнают, что я тут:
надо взять с бою. Закричим: «Пожар!», тогда отворят, а мы
и войдем.
— А иногда приходит
и сознательно, — заметил Райский, — путем доверенности, уважения, дружбы. Я бы хотел начать с этого
и окончить первым.
Так что же
надо сделать, чтоб заслужить ваше внимание, милая сестра?
—
Так это за то, что у меня деньжонки водятся да дом есть,
и надо замуж выходить: богадельня, что ли, ему достался мой дом?
И дом не мой, а твой.
И он сам не беден…
«Ну, вот — это исполнено теперь: что ж дальше? ужели
так все
и будет? — говорил он. —
Надо поосторожнее справиться!..»
«Я совсем теперь холоден
и покоен,
и могу, по уговору, объявить наконец ей, что я готов, опыт кончен — я ей друг,
такой, каких множество у всех. А на днях
и уеду. Да:
надо еще повидаться с „Вараввой“
и стащить с него последние панталоны: не держи пари!»
А мне одно нужно: покой!
И доктор говорит, что я нервная, что меня
надо беречь, не раздражать,
и слава Богу, что он натвердил это бабушке: меня оставляют в покое. Мне не хотелось бы выходить из моего круга, который я очертила около себя: никто не переходит за эту черту, я
так поставила себя,
и в этом весь мой покой, все мое счастие.
«
Надо узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, — решил он, — а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю,
так успокоюсь
и уеду!» — сказал он
и пошел к ней тотчас после чаю.
— Я объясню тебе, Вера; но чтоб понять мое объяснение, не
надо так удивляться, а терпеливо выслушать
и потом призвать весь свой ум…
Он сел
и погрузился в свою задачу о «долге», думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет:
надо бросить «гром» на эту играющую позором женщину, назвать по имени стыд, который она
так щедро льет на голову его друга.
Она, как совесть, только
и напоминает о себе, когда человек уже сделал не то, что
надо, или если он
и бывает тверд волей,
так разве случайно, или там, где он равнодушен».
— Это
такое важное дело, Марья Егоровна, — подумавши, с достоинством сказала Татьяна Марковна, потупив глаза в пол, — что вдруг решить я ничего не могу.
Надо подумать
и поговорить тоже с Марфенькой. Хотя девочки мои из повиновения моего не выходят, но все я принуждать их не могу…
— Послушайте, Вера, я не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина,
и еще не женщина, а почка, вас еще
надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых
и не снится девичьим головам
и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь
и в чем жизнь, а вы остановились на пороге
и уперлись. Обещали
так много, а идете вперед
так туго —
и еще учить хотите. А главное — не верите!
— Это слабость, да… — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я не болен… я не в горячке… врут они… не понимают… Я
и сам не понимал ничего… Вот, как увидел тебя…
так слезы льются, сами прорвались… Не ругай меня, как Марк,
и не смейся
надо мной, как все они смеются… эти учителя, товарищи… Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
Новостей много, слушай только… Поздравь меня: геморрой наконец у меня открылся! Мы с доктором
так обрадовались, что бросились друг другу в объятия
и чуть не зарыдали оба. Понимаешь ли ты важность этого исхода? на воды не
надо ехать! Пояснице легче, а к животу я прикладываю холодные компрессы; у меня, ведь ты знаешь — pletora abdominalis…» [полнокровие в системе воротной вены (лат.).]
— Да, — удержаться, не смотреть туда, куда «тянет»! Тогда не
надо будет
и притворяться, а просто воздерживаться, «как от рюмки», говорит бабушка,
и это правда…
Так я понимаю счастье
и так желаю его!
Он готов был изломать Веру, как ломают чужую драгоценность, с проклятием: «Не доставайся никому!»
Так, по собственному признанию, сделанному ей, он
и поступил бы с другой, но не с ней. Да она
и не далась бы в ловушку — стало быть,
надо бы было прибегнуть к насилию
и сделаться в одну минуту разбойником.
Между тем в доме у Татьяны Марковны все шло своим порядком. Отужинали
и сидели в зале, позевывая. Ватутин рассыпался в вежливостях со всеми, даже с Полиной Карповной,
и с матерью Викентьева, шаркая ножкой, любезничая
и глядя
так на каждую женщину, как будто готов был всем ей пожертвовать. Он говорил, что дамам
надо стараться делать «приятности».
—
Надо сказать, что было: правду. Вам теперь, — решительно заключила Татьяна Марковна, —
надо прежде всего выгородить себя: вы были чисты всю жизнь,
таким должны
и остаться… А мы с Верой, после свадьбы Марфеньки, тотчас уедем в Новоселово, ко мне, навсегда… Спешите же к Тычкову
и скажите, что вас не было в городе накануне
и, следовательно, вы
и в обрыве быть не могли…
Он слышал от Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы, но у какой женщины не было своего романа? Что могли воскресить из праха за сорок лет? какую-нибудь ложь, сплетню?
Надо узнать —
и так или иначе — зажать рот Тычкову.