Неточные совпадения
У ворот на лавочке сидел дворник в
красной кумачной рубахе, синих штанах и босой. Как всегда, он сидел неподвижно, его широкая спина и затылок точно примёрзли к забору, руки он сунул за пояс, рябое скучное лицо застыло, дышал он медленно и глубоко, точно вино
пил. Полузакрытые глаза его казались пьяными, и смотрели они неотрывно.
Вдоль улицы, налитой солнцем, сверкали стёкла открытых окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях в палисадниках люди вывесили клетки с птицами; звонко
пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на окне у Базуновых задумчиво свистела зарянка — любимая птица Матвея: ему нравилось её скромное оперение,
красная грудка и тонкие ножки, он любил слушать её простую грустную песенку, птица эта заставляла его вспоминать о матери.
Матвей заплакал:
было и грустно и радостно слышать, что отец так говорит о матери. Старик, наклонясь, закрыл лицо его
красными волосами бороды и, целуя в лоб, шептал...
За окном стояли позолоченные осенью деревья — клён, одетый
красными листьями, липы в жёлтых звёздах, качались алые гроздья рябины и толстые бледно-зелёные стебли просвирняка, покрытые увядшим листом, точно кусками разноцветного шёлка. Струился запах созревших анисовых яблок, укропа и взрытой земли. В монастыре, на огородах,
был слышен смех и весёлые крики.
Юноша, искоса поглядывая на Палагу, удивлялся: её розовое кукольное лицо
было, как всегда, покорно спокойно, глаза красиво прикрыты ласковыми тенями ресниц; она жевала лепёшку не торопясь и не открывая рта, и
красные губы её жили, как лепестки цветка под тихим ветром.
Савка пополз вдоль забора, цапаясь за доски тёмно-красными руками; его кровь, смешавшись со взрытой землёй, стала грязью, он
был подобен пню, который только что выкорчевали: ноги, не слушаясь его усилий, волоклись по земле, как два корня, лохмотья рубахи и портков казались содранной корой, из-под них, с пёстрого тела, струился тёмный сок.
Седые, грязные волосы всклокоченных бород, опухшие жёлтые и
красные лица, ловкие, настороженные руки, на пальцах которых, казалось,
были невидимые глаза, — всё это напоминало странные видения божьего крестника, когда он проезжал по полям мучений человеческих.
Сам он
был человек измятый, изжёванный, а домишко его с косыми окнами, провисшей крышей и
красными пятнами ставен, казалось, только что выскочил из жестокой драки и отдыхает, сидя на земле.
Хорошо
было сидеть тут, глядя, как большое
красное солнце важно опускается в болото, щедро обливая тёмно-синюю щетину ельника золотом и багрецом.
Иногда он встречал её в сенях или видел на крыльце зовущей сына. На ходу она почти всегда что-то
пела, без слов и не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались. Лицо её часто казалось задорным и как-то не шло к её крупной, стройной и сильной фигуре.
Было заметно, что холода она не боится, ожидая сына, подолгу стоит на морозе в одной кофте, щёки её
краснеют, волосы покрываются инеем, а она не вздрагивает и не ёжится.
Тёплым, ослепительно ярким полуднем, когда даже в Окурове кажется, что солнце растаяло в небе и всё небо стало как одно голубое солнце, — похудевшая, бледная женщина, в
красной кофте и чёрной юбке, сошла в сад, долго, без слов
напевая, точно молясь, ходила по дорожкам, радостно улыбалась, благодарно поглаживала атласные стволы берёз и ставила ноги на тёплую, потную землю так осторожно, точно не хотела и боялась помять острые стебли трав и молодые розетки подорожника.
Матвей смотрел в сторону города: поле курилось розоватым паром, и всюду на нём золотисто блестели
красные пятна, точно кто-то щедро разбросал куски кумача. Солнце опустилось за дальние холмы, город
был не виден. Зарево заката широко распростёрло огненные крылья, и в
красном огне плавилась туча, похожая на огромного сома.
Кожемякин тоскливо оглянулся: комната
была оклеена зелёными обоями в пятнах больших
красных цветов, столы покрыты скатертями, тоже
красными; на окнах торчали чахлые ветви герани, с жёлтым листом; глубоко в углу, согнувшись, сидел линючий Вася, наигрывая на гармонии, наянливо и раздражающе взвизгивали дисканта, хрипели басы…
Ела она с некоторой поры, действительно, через меру: до того, что даже глаза остановятся, едва дышит, руки опустит плетями, да так и сидит с минуту, пока не отойдёт, даже смотреть неприятно, и Максим всё оговаривал её, а Шакиру стыдно,
покраснеет весь, и уши — как раскалённые.
Вдоль большого лба лежали глубокие морщины,
красные в глубине, они
были похожи на царапины, весь череп его, большой, гладко вытертый сверху, лохматый снизу и боков, заставлял думать, что человек этот несокрушимо упрям, но маленькие бойкие глаза блестели мягко, весело и несогласно с мыслью об упрямстве.
Стебли трав щёлкали по голенищам сапог, за брюки цеплялся крыжовник, душно пахло укропом, а по ту сторону забора кудахтала курица, заглушая сухой треск скучных слов, Кожемякину
было приятно, что курица мешает слышать и понимать эти слова, судя по голосу, обидные. Он шагал сбоку женщины, посматривая на её
красное, с облупившейся кожей, обожжённое солнцем ухо, и, отдуваясь устало, думал: «Тебе бы попом-то
быть!»
Кожемякин, вздохнув, молча отвернулся в сторону. С горы тянул вечерний ветер; ударили ко всенощной, строгий звон поплыл за реку, в синий лес, а там верхушки
елей, вычеканенные в небе, уже осветились
красным огнём.
Неподалёку от Кожемякина, на песке, прикрытый дерюгой, лежал вверх лицом Тиунов,
красная впадина на месте правого глаза смотрела прямо в небо, левый
был плотно и сердито прикрыт бровью, капли пота, как слёзы, обливали напряжённое лицо, он жевал губами, точно и во сне всё говорил.
А его супруга Марфа Игнатьевна
была почти на голову выше его и напоминала куклу: пышная, округлая, с белой наливной шеей и фарфоровым лицом, на котором правильно и цветисто
были нарисованы голубые глаза. Всё, что говорила она, сопровождалось приветливой улыбкой ярко-красных губ, улыбка эта
была тоже словно написана, и как будто женщина говорила ею всем и каждому...
Обедали в маленькой, полутёмной комнате, тесно заставленной разной мебелью; на одной стене висела
красная картина, изображавшая пожар, — огонь
был написан ярко, широкими полосами, и растекался в раме, точно кровь. Хозяева говорили вполголоса — казалось, в доме спит кто-то строгий и они боятся разбудить его.
Его супруга Машенька — весёлая говорунья, полненькая и стройная, с глазами как вишни и неуловимым выражением смуглого лица,
была одета ярко — в
красную муаровую кофту, с золотистым кружевом, и серую юбку, с жёлтыми фестонами и оборками.
В его памяти навсегда осталось белое лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она на полу, одна рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а другая, сжатая в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её в печень, и, должно
быть, она стояла в это время: кровь брызнула из раны, облила белую скатерть на столе сплошной тёмной полосой, дальше она лежала широкими
красными кружками, а за столом, на полу, дождевыми каплями.
Багряное солнце, пронизав листву сада, светило в окна снопами острых
красных лучей, вся комната
была расписана-позолочена пятнами живого света, тихий ветер колебал деревья, эти солнечные пятна трепетали, сливаясь одно с другим, исчезали и снова текли по полу, по стенам ручьями расплавленного золота.
Он умилялся её правдивостью, мягким задором, прозрачным взглядом ласковых глаз и вспоминал её смех — негромкий, бархатистый и светлый. Смеясь, она почти не открывала рта, ровный рядок её белых зубов
был чуть виден; всегда при смехе уши у неё
краснели, она встряхивала головой, на щёки осыпались светлые кудри, она поднимала руки, оправляя их; тогда старик видел, как сильно растёт её грудь, и думал...
Лицо его обильно взмокло от слёз, непрерывно лившихся из
красных, точно раны, глаз, он снова вытащил платок, крепко отёр щёки, подавил глаза, не прерывая речи.
Было странно видеть его дряхлость, это таяние слезами и — слышать тонкий, резкий голосок, и
было всё более жалко его.
Соборная колокольня, всегда
красная, мясистая, сегодня
была сизой и словно таяла, её тяжёлые резкие формы
были обсосаны туманом.