— Ты очень хорошо знаешь, — заметил Штольц, — иначе бы не от чего
было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение может что-нибудь сделать, то я всей дружбой нашей прошу, будь осторожен…
Неточные совпадения
Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро
красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами.
Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут
было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями
красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Но главною заботою
была кухня и обед. Об обеде совещались целым домом; и престарелая тетка приглашалась к совету. Всякий предлагал свое блюдо: кто суп с потрохами, кто лапшу или желудок, кто рубцы, кто
красную, кто белую подливку к соусу.
Он
покраснел, догадываясь, не без основания, что ей
было известно не только о том, что он читает, но и как читает.
Но Обломов сначала слушать не хотел — ей
было досадно, и она… старалась… Она сильно
покраснела — да, всеми силами старалась расшевелить его.
Она
была живая, проворная баба, лет сорока семи, с заботливой улыбкой, с бегавшими живо во все стороны глазами, крепкой шеей и грудью и
красными, цепкими, никогда не устающими руками.
— Ничего! Что
было отвечать на это?
Покраснела только.
Когда Обломов обедал дома, хозяйка помогала Анисье, то
есть указывала, словом или пальцем, пора ли или рано вынимать жаркое, надо ли к соусу прибавить немного
красного вина или сметаны, или что рыбу надо варить не так, а вот как…
— Не жалуйся, кум, не греши: капитал
есть, и хороший… — говорил опьяневший Тарантьев с
красными, как в крови, глазами. — Тридцать пять тысяч серебром — не шутка!
Началась исповедь Ольги, длинная, подробная. Она отчетливо, слово за словом, перекладывала из своего ума в чужой все, что ее так долго грызло, чего она
краснела, чем прежде умилялась,
была счастлива, а потом вдруг упала в омут горя и сомнений.
Он не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из хвастливостей, гордиться «ученой женой». Если б у ней вырвалось в речи одно слово, даже намек на эту претензию, он
покраснел бы пуще, чем когда бы она ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный, в области знания, но еще недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему только хотелось, а ей вдвое, чтоб не
было ничего недоступного — не ведению, а ее пониманию.
В прочих комнатах везде
было светло, чисто и свежо. Старые, полинялые занавески исчезли, а окна и двери гостиной и кабинета осенялись синими и зелеными драпри и кисейными занавесками с
красными фестонами — всё работа рук Агафьи Матвеевны.
Она была очень ярко убрана: стены в ней, или, по-морскому, переборки, и двери
были красного дерева, пол, или палуба, устлана ковром; на окнах красные и зеленые драпри.
Неточные совпадения
Городничий. А, черт возьми, славно
быть генералом! Кавалерию повесят тебе через плечо. А какую кавалерию лучше, Анна Андреевна,
красную или голубую?
Городничий. Э? вишь, чего захотела! хорошо и
красную. Ведь почему хочется
быть генералом?
Поспел горох! Накинулись, // Как саранча на полосу: // Горох, что девку
красную, // Кто ни пройдет — щипнет! // Теперь горох у всякого — // У старого, у малого, // Рассыпался горох // На семьдесят дорог!
Горазд он
был балясничать, // Носил рубаху
красную, // Поддевочку суконную, // Смазные сапоги;
Садятся два крестьянина, // Ногами упираются, // И жилятся, и тужатся, // Кряхтят — на скалке тянутся, // Суставчики трещат! // На скалке не понравилось: // «Давай теперь попробуем // Тянуться бородой!» // Когда порядком бороды // Друг дружке поубавили, // Вцепились за скулы! // Пыхтят,
краснеют, корчатся, // Мычат, визжат, а тянутся! // «Да
будет вам, проклятые! // Не разольешь водой!»