Неточные совпадения
— Нет, — сказал отец, грустно качнув головой, — она далё-еко! В глухих лесах она, и даже — неизвестно где! Не знаю я. Я с ней всяко — и стращал и уговаривал: «Варя,
говорю, что ты? Варвара,
говорю, на цепь я тебя, деймона, посажу!» Стоит на коленках и глядит. Нестерпимо она глядела! Наскрозь
души. Часом, бывало, толкнёшь её — уйди! А она — в ноги мне! И — опять глядит. Уж не
говорит: пусти-де! — молчит…
Душу,
говорит, украшать надобно, а не тело.
Иногда огородницы
говорили знакомые юноше зазорные слова, о которых дьячком Кореневым было сказано, что «лучше не знать их, дабы не поганить глаголы
души, которая есть колокол божий».
— Я
говорю, — рассказывал солдат, — ты чего спрятался? Это я будто шутю! Ты,
говорю, не прячься! Приоткрыл, а он тово, — весь тут, окромя
души…
— Тут, барынька, в слове этом, задача задана: бог
говорить — доля, а дьявол — воля, это он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить. В ину
душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть человек думать про себя: я во всём волен, и станеть с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, — вот оно!
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала
душу богу. По городу о суде
говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто
говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а — русский? Ты любишь романы читать и чтобы красиво написано было, а вот тебе — роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю
души города Окурова — знаешь?
И каждый раз, когда женщина
говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «
душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
— Это — не то! —
говорила она, отрицательно качая головой. — Так мне и вас жалко: мне хочется добра вам, хочется, чтобы человеческая
душа ваша расцвела во всю силу, чтобы вы жили среди людей не лишним человеком! Понять их надо, полюбить, помочь им разобраться в тёмной путанице этой нищей, постыдной и страшной жизни.
Он привык слышать по утрам неугомонный голос Бориса, от которого скука дома пряталась куда-то. Привык
говорить с Евгенией о себе и обо всём свободно, не стесняясь, любил слушать её уверенный голос. И всё яснее чувствовал, что ему необходимы её рассказы, суждения, все эти её речи, иногда непонятные и чуждые его
душе, но всегда будившие какие-то особенные мысли и чувства.
Говорил о
душе, что надо её беречь и любить, а мы ей связуем крылья и лишаем её Христа.
Все начали ворчать на него, а толстый не ответил. Потом долго догадывались, где
душа? Одни
говорили — в сердце, другие — в черепе, в мозгу, а кривой снова дерзостно сказал...
— Нет, —
говорит Дроздов, — не найдя
души, правильного поведения не найдёшь…
— Не уважаю, —
говорит, — я народ: лентяй он, любит жить в праздности, особенно зимою, любови к делу не носит в себе, оттого и покоя в
душе не имеет. Коли много
говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало быть, ничему не верит. Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом человеке начала нет — снаружи начало это не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
— В женщине, —
говорит, — может быть, до двадцати
душ скрыто и больше, оттого она и живёт то так, то сяк, оттого и нельзя её понять…
О женщине и о
душе он больше всего любит
говорить, и слушать его интересно, хоть и непонятен смысл его речей. Никогда не слыхал, чтобы про женщин говорилось так: будто бы с почтением, даже со страхом, а всё-таки — распутно.
Сам он про себя не любит рассказывать, а если
говорит, так неохотно, с усмешкой, и усмешка эта не нравится мне, скушно от неё на
душе.
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда он
говорит слова суровые, — глаза его глядят отечески печально и ласково. Странно мне, что к попу он не ходит, да и поп за всё время только дважды был у него; оба раза по субботам, после всенощной, и они сидели почти до света, ведя беседу о разуме,
душе и боге.
Очень трудно её понять и никак не привесишься, чтоб
поговорить с нею просто, по
душе, без фырканья с её стороны и без крика. Одета хотя и не бедно, а неряшливо: кофта подмышками всегда сильно пропотевши и крючки не везде целы, все прорешки светятся. Гляжу я на неё, гляжу, да иной раз и подумаю: кто такую решится полюбить? Никто, наверно, не решится».
— Ну да! И я с ним согласна. Я же сказала вам, что в глубине
души он человек очень нежный и чуткий. Не
говоря о его уме. Он понимает, что для неё…
— Вам бы, Матвей Савельич, не столь откровенно
говорить среди людей, а то непривычны им ваши мысли и несколько пугают. Начальство — не в полиции, а в
душе людской поселилось. Я — понимаю, конечно, добрые ваши намерения и весьма ценю, только — по-моему-с — их надо людям подкладывать осторожно, вроде тихой милостыни, невидимой, так сказать, рукою-с!
Душа его томилась желанием дружбы, откровенных бесед об этих людях, о всей жизни, а вокруг не было человека, с которым он мог бы
говорить по
душе.
Предупреждение Никона встряхнуло в
душе Кожемякина все его подозрения и отрицательные чувства к Марфе и Посулову: мясник всё чаще занимал у него деньги и всё упорнее избегал встреч с ним у себя дома. А в гостях или в трактире он как-то незаметно подкрадывался к Матвею Савельеву и вдруг — сзади или сбоку —
говорил...
— Мужик — умный, — сказал Никон, усмехаясь. — Забавно мы с ним беседуем иной раз: он мне — хорошая,
говорит, у тебя
душа, а человек ты никуда не годный! А я ему — хороший ты человек, а
души у тебя вовсе нет, одни руки везде, пар шестнадцать! Смеётся он. Мужик надёжный, на пустяки себя не разобьёт и за малость не продаст ни себя, ни другого. Ежели бы он Христа продавал — ограбил бы покупателей, прямо бы и сразу по миру пустил.
— Вы извольте заметить слово — «удовольствие»! Не иное что, а просто «удовольствие»! Тут
говорит паренёк весёлый, человек очень прозрачной
души, и это безопасно, в этом-то случае — безопасно, а если вообще взять…
— Матвей Савельич, примите честное моё слово, от
души: я
говорю всё, и спорю, и прочее, а — ведь я ничего не понимаю и не вижу! Вижу — одни волнения и сцепления бунтующих сил, вижу русский народ в подъёме духа, собранный в огромные толпы, а — что к чему и где настоящий путь правды, — это никто мне не мог сказать! Так мельтешит что-то иногда, а что и где — не понимаю! Исполнен жалости и по горло налит кипящей слезой — тут и всё! И — боюсь: Россия может погибнуть!
— Говорится теперь, Матвей Савельич, множество крутых слов, очень значительных, а также появилось большое число людей с
душой, совершенно открытой для приёма всего! Люди же всё молодые, и поэтому надо бы
говорить осторожно и просто, по-азбучному! А осторожность не соблюдается, нет! Поднялся вихрь и засевает открытые сердца сорьём с поверхности земли.