Неточные совпадения
Потом явилась дородная баба Секлетея, с гладким лицом, тёмными усами над губой и бородавкой на левой щеке. Большеротая, сонная, она не умела сказывать сказки, знала только песни и говорила их быстро, сухо, точно сорока стрекотала. Встречаясь с нею, отец хитро подмигивал, шлёпал ладонью по её широкой спине, называл гренадёром, и не раз мальчик видел,
как он, прижав её где-нибудь в угол, мял и тискал, а она шипела,
как прокисшее тесто.
Дом Кожемякина раньше был конторою господ Бубновых и примыкал к их усадьбе. Теперь его отделял от земли дворян пустырь, покрытый развалинами сгоревшего флигеля, буйно заросший дикою коноплёю, конским щавелём, лопухами, жимолостью и высокой, жгучей крапивой. В этой густой, жирно-зелёной заросли плачевно торчали обугленные стволы деревьев, кое-где от их корней бессильно тянулись к солнцу молодые побеги, сорные травы душили их, они сохли, и тонкие сухие прутья торчали в зелени,
как седые волосы.
Матвей усердно принялся за тетрадку, но её первая страница положила почти неодолимую преграду умной затее дьячка: ученик, при виде фигурно написанного титула, долго не мог решиться начать свои записи, боясь испортить красоту тетради. Как-то раз, после долгих приготовлений, он, волнуясь, начал на обороте страницы,
где были записаны сентенции...
Юноша представлял себе,
как по пыльной, мягкой дороге, устланной чёрными тенями берёз, бесшумно шагает одинокий человек, а на него, задумавшись, смотрят звёзды, лес и глубокая, пустая даль — в ней где-то далеко скрыт заманчивый сон.
—
Где уж! Всего-то и поп не поймёт. Ты бы вот что понял: ведь и Сазан не молоденький, да человек он особенный! Вот, хорошо твой батюшка про старину сказывает, а когда Сазан так уж
как райские сады видишь!
И все наперебой начали добросовестно вспоминать,
где и
как били их и когда сами они бивали людей.
— Ой,
как я расхворалася! Горницу отбила у тебя.
Где ты спишь-то, — хорошо ли тебе спать-то?
Зарыли её,
как хотелось Матвею, далеко от могилы старого Кожемякина, в пустынном углу кладбища, около ограды,
где густо росла жимолость, побегушка и тёмно-зелёный лопух. На девятый день Матвей сам выкосил вокруг могилы сорные травы, вырубил цепкие кусты и посадил на расчищенном месте пять молодых берёз: две в головах, за крестом, по одной с боков могилы и одну в ногах.
Почти каждый праздник, под вечер или ночью, где-нибудь в городе раздавался крик женщины, и не однажды Матвей видел,
как вдоль улицы мчалась белая фигура, полуголая, с растрёпанными волосами. Вздрагивая, вспоминал,
как Палага навивала на пальцы вырванные волосы…
— Глухо у вас! — молвила женщина, тоже вздыхая, и начала рассказывать,
как она, остановясь на постоялом дворе, четыре дня ходила по городу в поисках квартиры и не могла найти ни одной. Везде её встречали обидно грубо и подозрительно, расспрашивали, кто она, откуда, зачем приехала, что хочет делать,
где муж?
Он чувствовал себя усталым,
как будто беседа с постоялкой длилась целые часы, сидел у стола, вскинув руки и крепко сжимая ладонями затылок, а в памяти назойливо и зловеще, точно осенний ветер, свистели слова — Сибирь, ссылка. Но где-то под ними тихо росла ласковая дума...
На время, пока чердак устраивали, постоялка с сыном переселилась вниз, в ту комнату,
где умерла Палага; Кожемякин сам предложил ей это, но
как только она очутилась на одном полу с ним, — почувствовал себя стеснённым этой близостью, чего-то испугался и поехал за пенькой.
А она всё улыбалась ласковой, скользящей улыбкой и — проходила мимо него, всегда одинаково вежливая и сдержанная в словах. Три раза в неделю Кожемякин подходил на цыпочках к переборке, отделявшей от него ту горницу,
где умерла Палага, и, приложив ухо к тонким доскам, слушал,
как постоялка учила голубоглазую, кудрявую Любу и неуклюжего, широколицего Ваню Хряпова.
Буду я жить и помнить о вас, человеке, который живёт в маленьком городе один,
как в большой тюрьме,
где все люди — от скуки — тюремные надзиратели и следят за ним.
«Всю ночь до света шатался в поле и вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего; говорила она, что их более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий человек, так же не спит он по ночам и тошно ему жить.
Как господь смотрит на города эти и на людей, подобных мне? И в чём,
где оправдание нам?
Где же тут храм, ежели базар, и
какое богослужение, коли торг и драка ежедень почти!
— А хожу, — говорит, — туда-сюда и гляжу,
где хорошие люди, увижу — потрусь около них. Выглядел вас на беседе тогда, сидите вы,
как во сне, сразу видно, что человек некорыстный и ничего вам от людей не надо. Вот, теперь около вас поживу.
Обрадовался было я, что в Окурове завёлся будто новый народ, да, пожалуй, преждевременна радость-то. Что нового? Покамест одни слова, а люди —
как люди, такие же прыщи:
где бы прыщ ни вскочил — надувается во всю мочь, чтобы виднее его было и больней от него. Горбун совершенно таков — прыщ.
— Азбука! Не живём — крадёмся, каждый в свой уголок,
где бы спрятаться от командующих людей. Но если сказано, что и в поле один человек не воин — в яме-то
какой же он боец?
— Во всём! — победно сказал Тиунов. — Дворянство-то
где?
Какие его дела ноне заметны? Одни судебно-уголовные! А впереди его законно встало ваше сословие. Купец ли не строит городов, а? Он и церкви, и больницы, богадельни ставит, новые пути кладёт и, можно сказать, всю землю вспорол, изрыл, обыскивает —
где что полезно, — верно-с?
—
Где же он? Надо найти его!
Как же это? Он ей сам велел…
«Благослови господи на покаяние без страха, лжи и без утайки. Присматриваясь к людям, со скорбью вижу: одни
как я — всё время пытаются обойти жизнь стороной,
где полегче, но толкутся на одном месте до усталости и до смерти бесполезно себе и людям, другие же пытаются идти прямо к тому, что любят, и, обрекая себя на многие страдания, достигают ли любимого — неизвестно».
Чтение стало для него необходимостью: он чувствовал себя так,
как будто долго шёл по открытому месту и со всех сторон на него смотрело множество беспокойных, недружелюбных глаз — все они требовали чего-то, а он хотел скрыться от них и не знал куда; но вот нашёлся уютный угол, откуда не видать этой бесполезно раздражающей жизни, — угол,
где можно жить, не замечая,
как нудно, однообразно проходят часы.
— Однако — и в евангелии весьма жестокие строгости показаны — геенна огненная и прочее-с, довольно обильно! Ну, а первое-с, Матвей Савельич,
как принять жизнь «яко отроча» [«
Как дитя», по-детски, с детским смирением — Ред.]? Ведь всякое дело вызывает сопротивление, а уж если сопротивление, —
где же — «отроча»? Или ты обижай, или тебя замордуют!
—
Как же это? — уличал он её. —
Где же тут правда, добро, а?
— Ш-ш! — зашипел кто-то и застучал по столу. На секунду
как будто стало тише, и оттуда,
где сидели чиновники, поплыла чья-то печальная возвышенная речь...