Неточные совпадения
— Иногда кажется, что понимать — глупо.
Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине, не спится,
смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?
— Знаете, есть эдакие девицы с недостаточками; недостаточек никто бы и не заметил, но девица сама предваряет:
смотрите, носик у
меня не удался, но зато остальное…
— Странное лицо у Макарова. Такое раздражающее, если
смотреть в профиль. Но анфас — лицо другого человека.
Я не говорю, что он двуличен в смысле нелестном для него. Нет, он… несчастливо двуличен…
— Нет,
я не хочу задеть кого-либо;
я ведь не пытаюсь убедить, а — рассказываю, — ответил Туробоев,
посмотрев в окно. Клима очень удивил мягкий тон его ответа. Лютов извивался, подскакивал на стуле, стремясь возражать, осматривал всех в комнате, но, видя, что Туробоева слушают внимательно, усмехался и молчал.
— Ну, вот! Жених — пропал, а у
меня будет насморк и бронхит. Клим, не смей
смотреть на
меня бесстыжими глазами!
— Хочешь
посмотреть, как
я устроилась? — ласково предложила Лидия.
Сижу, чувствую, что покраснел, а он с женою оба
смотрят на
меня счастливыми глазами и смеются, рады, как дети!
Я там часто сижу и
смотрю: на одной стене — «Принцесса Греза», а на другой — Микула Селянинович и Вольга́.
— И, кроме того, Иноков пишет невозможные стихи, просто, знаете, смешные стихи. Кстати, у
меня накопилось несколько аршин стихотворений местных поэтов, — не хотите ли
посмотреть? Может быть, найдете что-нибудь для воскресных номеров. Признаюсь,
я плохо понимаю новую поэзию…
— Корвин, — прошептал фельетонист, вытянув шею и покашливая; спрятал руки в карманы и уселся покрепче. — Считает себя потомком венгерского короля Стефана Корвина; негодяй, нещадно бьет мальчиков-хористов,
я о нем писал; видите, как он агрессивно
смотрит на
меня?
—
Я часто гуляю в поле,
смотрю, как там казармы для артиллеристов строят. Сам — лентяй, а люблю
смотреть на работу.
Смотрю и думаю: наверное, люди когда-нибудь устанут от мелких, подленьких делишек, возьмутся всею силою за настоящее, крупное дело и — сотворят чудеса.
— Что же тут странного? — равнодушно пробормотал Иноков и сморщил губы в кривую улыбку. — Каменщики, которых не побило, отнеслись к несчастью довольно спокойно, — начал он рассказывать. —
Я подбежал, вижу — человеку ноги защемило между двумя тесинами, лежит в обмороке. Кричу какому-то дяде: «Помоги вытащить», а он
мне: «Не тронь, мертвых трогать не дозволяется». Так и не помог, отошел. Да и все они… Солдаты — работают, а они
смотрят…
«Возможно, что так же
смотрят на
меня многие, только
я не замечаю этого. Не симпатичен? В симпатиях
я не нуждаюсь».
— Да? Ну все равно. Удивительно пел русские песни и
смотрел на
меня, как мальчишка на пряник.
Он
посмотрел, стоя на коленях, а потом, встретив губернаторшу глаз на глаз, сказал, поклонясь ей в пояс: «Простите, Христа ради, ваше превосходительство, дерзость мою, а красота ваша воистину — божеская, и благодарен
я богу, что видел эдакое чудо».
«Что же
я тут буду делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно
посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
— Так.
Посмотреть Суоми — можно! — разрешила она. —
Я дам адресы мои друзья, вы поедете туда, сюда, и вам покажут страну.
— Макаров — ругает ее. Ушел, маньяк.
Я ей орхидеи послал, — бормотал он, смяв папиросу с огнем в руке, ожег ладонь,
посмотрел на нее, сунул в карман и снова предложил...
— Не знаю, — сказала Гогина. — Но
я много видела и вижу этих ветеранов революции. Романтизм у них выхолощен, и осталась на месте его мелкая, личная злость.
Посмотрите, как они не хотят понять молодых марксистов, именно — не хотят.
— А вам — зачем старосту? — спросил печник. — Пачпорт и
я могу
посмотреть. Грамотный. Наказано —
смотреть пачпорта у проходящих, проезжающих, — говорил он, думая явно о чем-то другом. — Вы — от земства, что ли, едете?
— Рабочие и о нравственном рубле слушали молча, покуривают, но не смеются, — рассказывала Татьяна, косясь на Сомову. — Вообще там, в разных местах, какие-то люди собирали вокруг себя небольшие группы рабочих, уговаривали. Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, — сказала она Самгину. —
Я очень боялась, что он
меня узнает. Рабочие узнавали сразу: барышня! И
посматривают на
меня подозрительно… Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.
— Сколько раз
я говорила тебе это, — отозвалась Варвара; вышло так, как будто она окончила его фразу. Самгин
посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но не сказал ничего, отметил только, что жена пополнела и, должно быть, от этого шея стала короче у нее.
— Затем выбегает в соседнюю комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя в низок зеркала
смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» — «Этого, говорит,
я вам объяснить не могу, но такая у
меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз головою».
— Да так…
посмотреть, — устало ответил Иноков и, позевнув, продолжал: — Вот и сюда приехал вчера, тоже не знаю зачем. Все здесь известно
мне, никого у
меня нет.
—
Я здесь — все знаю, всех людей, всю их жизнь, все накожные муки.
Я знаю больше всех социологов, критиков, мусорщиков.
Меня судьба употребляет именно как мешок для сбора всякой дряни. Что ты вздрогнул, а? Что ты так
смотришь? Презираешь? Ну, а ты — для чего? Ты — холостой патрон, галок пугать, вот что ты!
— Разве
я вам мешаю? — спросила она,
посмотрев на мужчин. —
Я начала понимать политику,
мне тоже хочется убить какого-нибудь… министра, что ли.
— Анфимьевну-то вам бы скорее на кладбище, а то — крысы ее портят. Щеки выели, даже
смотреть страшно. Сыщика из сада товарищи давно вывезли, а Егор Васильич в сарае же. Стену в сарае поправил
я. Так что все в порядке. Никаких следов.
— А что на тебя
смотреть, ты — девка? Наплевать
мне в твои очки!
Стоя среди комнаты, он курил,
смотрел под ноги себе, в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От
меня скрылась моя тень, а только она знала, куда
мне идти».
— Не скромничай, кое-что
я знаю про тебя. Слышала, что ты как был неподатлив людям, таким и остался. На портрет
смотришь? Супруг мой.
— Ну? Что? — спросила она и, махнув на него салфеткой, почти закричала: — Да сними ты очки! Они у тебя как на душу надеты — право! Разглядываешь, усмехаешься…
Смотри, как бы над тобой не усмехнулись! Ты — хоть на сегодня спусти себя с цепочки. Завтра
я уеду, когда еще встретимся, да и — встретимся ли? В Москве у тебя жена, там
я тебе лишняя.
— У Моти был дружок, слесарь, учился у Шанявского, угрюмый такой, грубый,
смотрел на
меня презрительно.
— Около двух часов
я заеду за тобой,
посмотрим, ладно?
— Как мир, — согласился Безбедов, усмехаясь. — Как цивилизация, — добавил он, подмигнув фарфоровым глазом. — Ведь цивилизация и родит анархистов. Вожди цивилизации — или как их там? —
смотрят на людей, как на стадо баранов, а
я — баран для себя и не хочу быть зарезанным для цивилизации, зажаренным под соусом какой-нибудь философии.
«Это — потому, что
я здесь не ем», — сообразил он. Постоял среди приемной,
посмотрел, как солнечная лента освещает пыльные его ботинки, и решил...
— Город — пустой,
смотреть в нем нечего, а вы бы рассказали
мне о Париже, — останьтесь! Вина выпьем…
— Аз не пышем, — сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у ребенка. Заметив, что барин
смотрит на него вопросительно, он, не угашая улыбки, спросил: — Не понимаете? Это — болгарский язык будет, цыганский. Болгаре не говорят «
я», — «аз» говорят они. А курить, по-ихнему, — пыхать.
«
Посмотрим, как делают религию на заводе искусственных минеральных вод! Но — как же
я увижу?» Подвинув ногу по мягкому на полу, он уперся ею в стену, а пошарив по стене рукою, нашел тряпочку, пошевелил ее, и пред глазами его обнаружилась продолговатая, шириною в палец, светлая полоска.
«Парад кокоток в Булонском лесу тоже пошлость, как “Фоли-Бержер”. Коше
смотрит на
меня как на человека, которому он мог бы оказать честь протрясти его в дрянненьком экипаже. Гарсоны служат
мне снисходительно, как дикарю. Вероятно, так же снисходительны и девицы».
— Вот что значит побывать в Париже! А
я расцвел красочно, однако — не привлекательно для изысканного зрения, — говорил Тагильский,
посматривая на горничную, а когда она вышла — вздохнул...
— Какой ужасный город! В Москве все так просто… И — тепло. Охотный ряд, Художественный театр, Воробьевы горы… На Москву можно
посмотреть издали,
я не знаю, можно ли видеть Петербург с высоты, позволяет ли он это? Такой плоский, огромный, каменный… Знаешь — Стратонов сказал: «Мы, политики, хотим сделать деревянную Россию каменной».
«Да, вот и
меня так же», — неотвязно вертелась одна и та же мысль, в одних и тех же словах, холодных, как сухой и звонкий морозный воздух кладбища. Потом Ногайцев долго и охотно бросал в могилу мерзлые комья земли, а Орехова бросила один, — но большой. Дронов стоял, сунув шапку под мышку, руки в карманы пальто, и красными глазами
смотрел под ноги себе.
— Будем
смотреть это все,
я и мой инженер, — а женщина спросила звонко и сердито...
—
Я государству — не враг, ежели такое большое дело начинаете,
я землю дешево продам. — Человек в поддевке повернул голову, показав Самгину темный глаз, острый нос, седую козлиную бородку,
посмотрел, как бородатый в сюртуке считает поданное ему на тарелке серебро сдачи со счета, и вполголоса сказал своему собеседнику...
—
Мне нужно бы поговорить с вами, — вполголоса сказал Самгин Таисье, она
посмотрела на него очень пристально и ответила...
—
Я? — Хотяинцев удивленно
посмотрел на него и обратился к Дронову: — Ваня, скажи ему, что Мордвин — псевдоним мой. Деточка, — жалобно глядя на Говоркова, продолжал он. — Русский
я, русский, сын сельского учителя, внук попа.
— Интересен
мне, ваше благородие, вопрос — как вы думаете: кто человек на земле — гость али хозяин? — неожиданно и звонко спросил Осип. Вопрос этот сразу прекратил разговоры плотников, и Самгин, отметив, что на него ожидающе
смотрит большинство плотников, понял, что это вопрос знакомый, интересный для них. Обняв ладонями кружку чая, он сказал...
«
Я имею право гордиться обширностью моего опыта», — думал он дальше, глядя на равнину, где непрерывно, неутомимо шевелились сотни серых фигур и над ними колебалось облако разноголосого, пестрого шума. Можно
смотреть на эту бессмысленную возню, слушать ее звучание и — не видеть, не слышать ничего сквозь трепетную сетку своих мыслей, воспоминаний.
— Да,
мне захотелось
посмотреть: кто идет на смену нежному поэту Прекрасной Дамы, поэту «Нечаянной радости». И вот — видел. Но — не слышал. Не нашлось минуты заставить его читать стихи.