Неточные совпадения
Взрослые пили чай среди комнаты, за круглым столом, под лампой с белым абажуром, придуманным Самгиным: абажур отражал свет
не вниз, на стол, а в потолок; от этого по комнате разливался скучный полумрак, а в трех углах
ее было темно, почти как ночью.
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже
не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что
она приятна отцу, но уже чувствовал в
ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут
ее — пищит.
Не слушая тещу, отец говорил сквозь
ее слова...
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл о том, что помнит отец? Нет, отец
не выдумал, ведь и мама тоже говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного,
она даже объясняет, отчего это явилось.
Он ходит с палкой, как ночной сторож, на конце палки кожаный мяч, чтоб
она не стучала по полу, а шлепала и шаркала в тон подошвам его сапог.
Выдумывать было
не легко, но он понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал
ей...
Она говорила
не много, спокойно и без необыкновенных слов, и очень редко сердилась, но всегда
не «по-летнему», шумно и грозно, как мать Лидии, а «по-зимнему».
Когда
она так смотрела на отца, Климу казалось, что расстояние между
ею и отцом увеличивается, хотя оба
не двигаются с мест.
— Да ты с ума сошла, Вера! — ужаснулась Мария Романовна и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками башмаков. Клим
не помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась, как это часто бывало с отцом. Только однажды
она сконфузилась совершенно непонятно;
она подрубала носовые платки, а Клим спросил
ее...
Все бывшее у
нее в доме было замечательно, сказочно хорошо, по
ее словам, но дед
не верил
ей и насмешливо ворчал, раскидывая сухими пальцами седые баки свои...
Бабушку никто
не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал
ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
Клим хотел напомнить бабушке, что
она рассказывала ему
не о таком доме, но, взглянув на
нее, спросил...
С
нею не спорили и вообще о
ней забывали, как будто
ее и
не было; иногда Климу казалось: забывают о
ней нарочно, потому что боятся
ее.
Она изумительно бегала, легко отскакивая от земли, точно и
не касаясь
ее; кроме брата, никто
не мог ни поймать, ни перегнать
ее.
Ударившись обо что-нибудь, расцарапав себе ногу, руку, разбив себе нос,
она никогда
не плакала,
не ныла, как это делали девочки Сомовы.
Но
она была почти болезненно чутка к холоду,
не любила тени, темноты и в дурную погоду нестерпимо капризничала.
Зимою
она засыпала, как муха, сидела в комнатах, почти
не выходя гулять, и сердито жаловалась на бога, который совершенно напрасно огорчает
ее, посылая на землю дождь, ветер, снег.
О боге
она говорила, точно о добром и хорошо знакомом
ей старике, который живет где-то близко и может делать все, что хочет, но часто делает
не так, как надо.
— Я —
не старуха, и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей очень любим его, а мама сердится, потому что он несправедливо наказал
ее, и
она говорит, что бог играет в люди, как Борис в свои солдатики.
— Папа хочет, чтоб
она уехала за границу, а
она не хочет,
она боится, что без
нее папа пропадет. Конечно, папа
не может пропасть. Но он
не спорит с
ней, он говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные глупости, потому что боятся умереть.
Клим понимал, что Лидия
не видит в нем замечательного мальчика, в
ее глазах он
не растет, а остается все таким же, каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
Он смущался и досадовал, видя, что девочка возвращает его к детскому, глупенькому, но он
не мог,
не умел убедить
ее в своей значительности; это было уже потому трудно, что Лида могла говорить непрерывно целый час, но
не слушала его и
не отвечала на вопросы.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила
она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого
не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже.
Она говорит: «Бог сделал меня злой». И
ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой;
она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь
не дама, а солдатова жена.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с
нею, но
не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя
ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Все примолкли, внимательно глядя в синеватые небеса, но никто ничего
не услышал. Клим, обрадованный, что какой-то фокус
не удался Любе, начал дразнить
ее, притопывая ногой...
— Клим! — звала
она голосом мужчины. Клим боялся
ее; он подходил осторожно и, шаркнув ногой, склонив голову, останавливался в двух шагах от кровати, чтоб темная рука женщины
не достала его.
— Ты — хитрый, — говорила
она. — Тебя недаром хвалят, ты — хитрый. Нет, я
не отдам Лидию замуж за тебя.
—
Она может лучше, но сегодня
не в голосе.
— Вот видите, — говорила Лидия, —
она не в голосе.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых, хотя отец
ее был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая
ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное,
не детское.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь.
Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга,
не видя,
не чувствуя никого больше.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка
не пустила
ее.
Но мать,
не слушая отца, — как
она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы
не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после
ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов
не любил едва ли
не больше, чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл
ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб
ей было стыдно.
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет
ее, подлетит к другой и
ее склюет. Я
не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
И самому себе он
не мог бы ответить так уверенно, как отвечал
ей.
Из всех взрослых мама самая трудная, о
ней почти нечего думать, как о странице тетради, на которой еще ничего
не написано.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у
нее осел, звучал глухо, разбито и уже
не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное,
ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда
она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень
ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за
нею, как продолжение
ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром
она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла,
не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
«Мама, а я еще
не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери.
Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже
не сердито, а тем уверенным голосом, каким
она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки.
Она сказала, что учитель снял с юбки
ее гусеницу и только, а ног
не обнимал, это было бы неприлично.
Не желая, чтоб
она увидала по глазам его, что он
ей не верит, Клим закрыл глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен в
нее. Вовсе
не нужно вставать на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он
не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже
не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда
она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Она записала эти слова на обложке тетради Клима, но забыла списать их с
нее, и,
не попав в яму
ее памяти, они сгорели в печи. Это Варавка говорил...
— Я еще вчера, когда они ругались, видела, что
она сошла с ума. Почему
не папа? Он всегда пьяный…
Клим
не помнил, как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый Любой. В полутемной спальне, — окна
ее были закрыты ставнями, — на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги и руки
ее были связаны полотенцами,
она лежала вверх лицом, дергая плечами, сгибая колени, била головой о подушку и рычала...
—
Не хочу идти с
ней — пойдем гулять.
Не получив ответа,
она спросила...
Но Клим почему-то
не поверил
ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора умерла, а Дронов по секрету сказал ему, что
она выпрыгнула из окна и убилась. В день похорон, утром, приехал отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали все знакомые, кроме Варавки, он, стоя в стороне, курил сигару и ругался с нищими.