Неточные совпадения
Сделали последнюю пробу;
не добудились; послали за полициею и теперь ждут, что увидят с
нею.
Видно, что молодая дама
не любит поддаваться грусти; только видно, что грусть
не хочет отстать от
нее, как ни отталкивает
она ее от себя.
«Нет, это
не так, я
не успела прочесть, в письме вовсе нет этого!» И
она опять подняла руку с письмом.
Она уже
не рыдала, но сидела неподвижно, едва дыша.
— Прочь!
Не прикасайся ко мне! Ты в крови! На тебе его кровь! Я
не могу видеть тебя! я уйду от тебя! Я уйду! отойди от меня! — И
она отталкивала, все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала в кресло, закрыла лицо руками.
— Нет,
не нужно, нельзя! Это было бы оскорблением ему. Дай руку. Жму
ее — видишь, как крепко! Но прости!
Он
не выпускал
ее руки из своей.
— Довольно, иди. —
Она отняла руку, он
не смел противиться. — Прости же!
Она взглянула на него так нежно, но твердыми шагами ушла в свою комнату и ни разу
не оглянулась на него уходя.
Он долго
не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал
ее в руки, но
не видел, что берет
ее. Он был как пьяный; наконец понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с
нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
Читатель
не ограничивается такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это, но
не считает нужным говорить, и потому я
не имею основания спорить с
нею, — читатель говорит: «я знаю, что этот застрелившийся господин
не застрелился».
Воспитание Веры Павловны было очень обыкновенное. Жизнь
ее до знакомства с медицинским студентом Лопуховым представляла кое-что замечательное, но
не особенное. А в поступках
ее уже и тогда было кое-что особенное.
А через два дня после того, как
она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове
не уступала ему и все твердила: «я никаких ваших делов
не знаю.
Прежде мать водила
ее чуть ли
не в лохмотьях, а теперь стала наряжать.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, — это была уже третья Матрена, после той: у той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но
не всегда, — сказала Верочке, что собирается сватать
ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее.
Только и сказала Марья Алексевна, больше
не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а браниться на
нее давно перестала, и бить ни разу
не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.
— Знаю: коли
не о свадьбе, так известно о чем. Да
не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам
не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться,
она еще ничего
не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
— А вы, Павел Константиныч, что сидите, как пень? Скажите и вы от себя, что и вы как отец
ей приказываете слушаться матери, что мать
не станет учить
ее дурному.
— Верочка, слушайся во всем матери. Твоя мать умная женщина, опытная женщина.
Она не станет тебя учить дурному. Я тебе как отец приказываю.
Действительно, все время, как они всходили по лестнице, Марья Алексевна молчала, — а чего
ей это стоило! и опять, чего
ей стоило, когда Верочка пошла прямо в свою комнату, сказавши, что
не хочет пить чаю, чего стоило Марье Алексевне ласковым голосом сказать...
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что
она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока
она вспомнила, что ведь
она страшно устала, что ведь
она даже
не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
Странен показался Верочке голос матери: он в самом деле был мягок и добр, — этого никогда
не бывало.
Она с недоумением посмотрела на мать. Щеки Марьи Алексевны пылали, и глаза несколько блуждали.
—
Не спи, принесу другую. —
Она вернулась с другою чашкою такого же прекрасного чаю. — Кушай, а я опять посижу.
А они у меня
ее отняли, в воспитательный дом отдали, — и узнать-то было нельзя, где
она — так и
не видала
ее и
не знаю, жива ли
она… чать, уж где быть в живых!
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте мне так называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, — я
не думала, что я буду одна дама в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, — это было бы приятно, я
ее так редко ежу.
— Ты наговорила столько вздора, Жюли, что
не ему, а тебе надобно посыпать пеплом голову, — сказал офицер: — ведь та, которую ты назвала грузинкою, — это
она и есть русская-то.
— Это удивительно! но
она великолепна! Почему
она не поступит на сцену? Впрочем, господа, я говорю только о том, что я видела. Остается вопрос, очень важный:
ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне, сказал, что в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке; русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это говорить мне, когда мы одни, или
не в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась быть m-me Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу:
ее нога?
— Бюст очень хорош, — сказал Сторешников, ободрявшийся выгодными отзывами о предмете его вкуса, и уже замысливший, что может говорить комплименты Жюли, чего до сих пор
не смел: —
ее бюст очарователен, хотя, конечно, хвалить бюст другой женщины здесь — святотатство.
Вашу руку, мсье Сторешни́к, —
она схватила его за руку, — чувствуете, что это
не тело?
— Вы лжете, господа, — закричала
она, вскочила и ударила кулаком по столу: — вы клевещете! Вы низкие люди!
она не любовница его! он хочет купить
ее! Я видела, как
она отворачивалась от него, горела негодованьем и ненавистью. Это гнусно!
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще
не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с
нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще
не видал; впрочем, это ничего;
не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты
не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Садись ко мне на колени, моя милая Жюли. — Он стал ласкать
ее,
она успокоилась. — Как я люблю тебя в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты
не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об этом! Согласись.
— Брак? ярмо? предрассудок? Никогда! я запретила тебе говорить мне такие глупости.
Не серди меня. Но… Серж, милый Серж! запрети ему! он тебя боится, — спаси
ее!
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно.
Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить
ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех
не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену
не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
— Никогда! Ты раб, француженка свободна. Француженка борется, —
она падает, но
она борется! Я
не допущу! Кто
она? Где
она живет? Ты знаешь?
— В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы
не будете ждать Жюли и меня на ваш завтрашний ужин: вы видите, как
она раздражена. Да и мне, сказать по правде, эта история
не нравится. Конечно, вам нет дела до моего мнения. До свиданья.
— Экая бешеная француженка, — сказал статский, потягиваясь и зевая, когда офицер и Жюли ушли. — Очень пикантная женщина, но это уж чересчур. Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует, но с
нею я
не ужился бы четыре часа,
не то что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин
не расстраивается от
ее каприза. Я привезу Поля с Матильдою вместо них. А теперь пора по домам. Мне еще нужно заехать к Берте и потом к маленькой Лотхен, которая очень мила.
Верочка опять видела прежнюю Марью Алексевну. Вчера
ей казалось, что из — под зверской оболочки проглядывают человеческие черты, теперь опять зверь, и только. Верочка усиливалась победить в себе отвращение, но
не могла. Прежде
она только ненавидела мать, вчера думалось
ей, что
она перестает
ее ненавидеть, будет только жалеть, — теперь опять
она чувствовала ненависть, но и жалость осталась в
ней.
«Верочка, ты споешь что-нибудь?» прибавляет
она тоном,
не допускающим возражений.
— Я говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может быть, вы еще
не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, —
она протянула ему руку: он взял
ее, сам
не понимая, что делает.
Он опять похлопал глазами.
Она уже обернулась к нотам и продолжала «Тройку». Жаль, что
не было знатоков: любопытно было послушать: верно,
не часто им случалось слушать пение с таким чувством; даже уж слишком много было чувства,
не артистично.
— Что ты сделала, Верка проклятая? А? — но проклятой Верки уже
не было в зале; мать бросилась к
ней в комнату, но дверь Верочкиной комнаты была заперта: мать надвинула всем корпусом на дверь, чтобы выломать
ее, но дверь
не подавалась, а проклятая Верка сказала...
Конечно,
не очень-то приняла к сердцу эти слова Марья Алексевна; но утомленные нервы просят отдыха, и у Марьи Алексевны стало рождаться раздумье:
не лучше ли вступить в переговоры с дочерью, когда
она, мерзавка, уж совсем отбивается от рук? Ведь без
нее ничего нельзя сделать, ведь
не женишь же без
ней на
ней Мишку дурака! Да ведь еще и неизвестно, что
она ему сказала, — ведь они руки пожали друг другу, — что ж это значит?
Матрена в первый раз в жизни устыдилась своей разбитой скулы, узрев мундир Сержа и в особенности великолепие Жюли: такой важной дамы
она еще никогда
не видывала лицом к лицу.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что
она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя
не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: —
не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер.
Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку,
она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала
ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Что ж, он хотел обмануть вашу мать, или они оба были в заговоре против вас? — Верочка горячо стала говорить, что
ее мать уж
не такая же дурная женщина, чтобы быть в заговоре. — Я сейчас это увижу, — сказала Жюли. — Вы оставайтесь здесь, — вы там лишняя. — Жюли вернулась в залу.
— Я
не сплетница, — отвечала
она с неудовольствием: — сама
не разношу вестей и мало их слушаю. — Это было сказано
не без колкости, при всем
ее благоговении к посетителю. — Мало ли что болтают молодые люди между собою; этим нечего заниматься.
— Хорошо — с; ну, а вот это вы назовете сплетнями. — Он стал рассказывать историю ужина. Марья Алексевна
не дала ему докончить: как только произнес он первое слово о пари,
она вскочила и с бешенством закричала, совершенно забывши важность гостей...