Неточные совпадения
Вечером он сидел
на песчаном холме у опушки сосновой рощи, прослоенной березами;
в сотне шагов пред глазами его ласково струилась река, разноцветная
в лучах солнца, горела парчовая крыша мельницы, спрятанной среди уродливых ветел, поля за рекою весело ощетинились
хлебами.
Как только зазвучали первые аккорды пианино, Клим вышел
на террасу, постоял минуту, глядя
в заречье, ограниченное справа черным полукругом леса, слева — горою сизых облаков, за которые уже скатилось солнце. Тихий ветер ласково гнал к реке зелено-седые волны
хлебов. Звучала певучая мелодия незнакомой, минорной пьесы. Клим пошел к даче Телепневой. Бородатый мужик с деревянной ногой заступил ему дорогу.
Другой актер был не важный: лысенький, с безгубым ртом,
в пенсне
на носу, загнутом, как у ястреба; уши у него были заячьи, большие и чуткие.
В сереньком пиджачке,
в серых брючках
на тонких ногах с острыми коленями, он непоседливо суетился, рассказывал анекдоты, водку пил сладострастно, закусывал только ржаным
хлебом и, ехидно кривя рот, дополнял оценки важного актера тоже тремя словами...
Дьякон все делал медленно, с тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек
хлеба солью, он положил
на хлеб колечко лука и поднял бутылку водки с таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая
в рюмку, он прищурил один огромный глаз, а другой выкатился и стал похож
на голубиное яйцо. Выпив водку, открыл рот и гулко сказал...
Самгин ежедневно завтракал с ним
в шведском картонном домике у входа
на выставку, Иноков скромно питался куском ветчины, ел много
хлеба, выпивал бутылку черного пива и, поглаживая лицо свое ладонью, точно стирая с него веснушки, рассказывал...
На берегу, около обломков лодки, сидел человек
в фуражке с выцветшим околышем,
в странной одежде, похожей
на женскую кофту,
в штанах с лампасами, подкатанных выше колен; прижав ко груди каравай
хлеба, он резал его ножом, а рядом с ним,
на песке, лежал большой, темно-зеленый арбуз.
В общем Самгину нравилось ездить по капризно изогнутым дорогам, по берегам ленивых рек и перелесками. Мутно-голубые дали, синеватая мгла лесов, игра ветра колосьями
хлеба, пение жаворонков, хмельные запахи — все это, вторгаясь
в душу, умиротворяло ее. Картинно стояли
на холмах среди полей барские усадьбы, кресты сельских храмов лучисто сияли над землею, и Самгин думал...
—
Хлеба здесь рыжик одолевает, дави его леший, — сказал возница, махнув кнутом
в поле. — Это — вредная растения такая, рыжик, желтеньки светочки, — объяснил он, взглянув
на седока через плечо.
—
В кусочки, да! Хлебушка у них — ни поесть, ни посеять. А
в магазее
хлеб есть, лежит. Просили они
на посев — не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять
хлеб силою бунта, значит. Они еще
в среду хотели дело это сделать, да приехал земской, напугал. К тому же и день будний, не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами
на окно, — хоронили мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот, гляди, человек сеет, и каждое зерно, прободая землю, дает
хлеб и еще солому оставит по себе, а самого человека зароют
в землю, сгниет, и — никакого толку».
— Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость.
В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим
в кирпичную стену,
на большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с
хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин ел и думал, что, хотя квартира эта
в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди
в ней, конечно, из числа тех, с которыми история не считается, отбросила их
в сторону.
Самгин внимательно наблюдал, сидя
в углу
на кушетке и пережевывая
хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин
в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти
на стол, опираясь скулами
на ладони, она спрашивала Судакова...
«Вероятно — приказчик», — соображал Самгин, разглядывая разношерстное воинство так же, как другие обыватели — домовладельцы, фельдшер и мозольный оператор Винокуров, отставной штабс-капитан Затесов — горбоносый высокий старик, глухой инженер Дрогунов — владелец прекрасной голубиной охоты. Было странно, что
на улице мало студентов и вообще мелких людей, которые, квартируя
в домиках этой улицы, лудили самовары, заливали резиновые галоши, чинили велосипеды и вообще добывали кусок
хлеба грошовым трудом.
Когда он вышел
в столовую, Настя резала
хлеб на доске буфета с такой яростью, как однажды Анфимьевна — курицу: нож был тупой, курица, не желая умирать, хрипела, билась.
— Ну, чего он говорит, господи, чего он говорит! Богатые, а? Мил-лай Петр Васильев, али богатые
в деревнях живут когда? Э-эх, — не видано, чтобы богатый
в деревне вырос, это он
в городе,
на легком
хлебе…
Ослепительно блестело золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их головы
в лакированных шляпах казались металлическими,
на лицах застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой
в лучах солнца воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а
на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам
хлеб.
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и, боясь, что вся вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть — много ли воды? Но одна из шишек
на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том, как варварски небрежно относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить
в трубу воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего
хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
Вот он кончил наслаждаться телятиной, аккуратно, как парижанин, собрал с тарелки остатки соуса куском
хлеба, отправил
в рот, проглотил, запил вином, благодарно пошлепал ладонями по щекам своим. Все это почти не мешало ему извергать звонкие словечки, и можно было думать, что пища, попадая
в его желудок, тотчас же переваривается
в слова. Откинув плечи
на спинку стула, сунув руки
в карманы брюк, он говорил...
— Локтев временно выехал.
В сером доме — русские есть, — сообщил жандарм и, махнув рукой
на мешки, покрытые снегом, спросил: — Это ваш печеный
хлеб?
— Пожалуйста, — согласился жандарм и заворчал: —
На тысячу триста человек прислали четыре мешка, а
в них десять пудов, не больше. Деятели… Третьи сутки народ без
хлеба.
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали
в приямке два самовара, выгребали угли из печи,
в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай
хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли два человека
в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и — ушли
в дверь
на двор.
— Угощайтесь
на здоровье, — говорил Осип, ставя пред Самгиным кружку чая, положив два куска сахара и ломоть
хлеба. — Мы привыкли
на работе четыре раза кушать: утром,
в полдни, а вот это вроде как паужин, а между семью-восемью часами — ужин.
Одну свечку погасили, другая освещала медную голову рыжего плотника, каменные лица слушающих его и маленькое,
в серебряной бородке, лицо Осипа, оно выглядывало из-за самовара, освещенное огоньком свечи более ярко, чем остальные, Осип жевал
хлеб, прихлебывая чай, шевелился, все другие сидели неподвижно. Самгин, посмотрев
на него несколько секунд, закрыл глаза, но ему помешала дремать, разбудила негромкая четкая речь Осипа.
Самгин начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь
на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни
в холодных дачах, с детями, стариками, без
хлеба. Вспомнил старика с красными глазами, дряхлого старика, который молча пытался и не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить тон речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...
—
В монастыри бы их,
на сухой
хлеб.
У нас — третьего дня бабы собрались
в Александро-Невску лавру
хлеба просить для ребятишек, ребятишки совсем с голода дохнут, — терпения не хватает глядеть
на них.